Ты следующий

На следующий день во всех советских газетах напечатали стихотворения и фотографии Роберта Фроста. А он в воскресенье, 2 сентября, в 17 часов по местному времени приземлился в Нью-Йорке. Его ждали жадные до сенсаций журналисты. Измученный долгой бессонной дорогой и непонятным недомоганием, все еще до крайности перевозбужденный, Фрост во весь голос заявил: «Хрущев думает, что мы слишком либеральны, чтобы воевать. Он думает, что мы будем только тянуть резину…» Напрасно сопровождающие его лица пытались погасить скандал. Газетные заголовки уже выкрикивали эти слова.

Намеки на слабость обидели Кеннеди, которому и прежде предъявляли обвинения в нерешительности в заливе Кочинос. И он никогда больше не встретился со своим любимым поэтом Робертом Фростом…

Поэзия как надежда найти выход, как образ жизни потерпела поражение. Оборвалась ее тонкая нить в лабиринте жесткой политики…

Но что же делает эта почти совершенно забытая и глубоко запрятанная история в моих воспоминаниях? Я знаю столько же, сколько мой читатель. Просто она переплелась с моей судьбой. И когда я спросил ее, что ей нужно, она ответила, что скрывает в себе нечто такое, что я должен был понять. Причем очень давно.

•

В 1977 году (то есть спустя четверть века) Гор Видал приехал в Софию на Всемирную встречу писателей. Мне стоило немалых трудов устроить его приезд, поэтому я чувствовал себя обязанным заботиться о нем и дальше. И вот мы за столом в VIP-зале софийского аэропорта. Его друг демонстративно красит губы, а я заливаюсь краской, потому что не могу найти общий язык с такой сложной личностью. Джимми Картер только что был выбран в президенты, и я решил проявить осведомленность:

— Как ты думаешь, кто из писателей станет приближенным президента? Джеймс Дикки? Или кто?..

— Писатель? Приближенным?.. У тебя слишком высокое мнение об американских президентах.

— Но ведь всегда так было…

— Аргументы?

— Кеннеди и Фрост.

— О, только не надо объяснять мне мотивы поведения Джона, я же член клана Кеннеди, и мне известно больше, чем тебе. (Гор Видал был сводным братом Жаклин Кеннеди.) Ты знаешь, что Фрост — великий поэт, но не знаешь, что он был еще и великим фантазером. Он наболтал Хрущеву столько глупостей, что Джон запретил ему и близко подходить к Белому дому…

Драма между великим политиком, который тайно писал стихи, и великим поэтом, который хотел заниматься тайной политикой, возбудила мое любопытство. Но до фактов, которые мне требовались, я добрался с большим трудом. Прежде всего мне помогла книга Рива «Роберт Фрост в России» (F.D. Reeve, Robert Frost in Russia. Press Book, Boston, 1963) и наши с ее автором телефонные разговоры. (Только ему после скандала Фрост разрешил писать о встрече с Хрущевым.)

•

Небывало ожесточенная дискуссия о свободном стихе сделала старую дружбу особенно ценной.

Мы стали все чаще видеться с Цветаном Стояновым. У него всегда получалось внести в общение долю праздника. Как какая-то Шехерезада, он рассказывал мне о книгах, авторах, проблемах и событиях, о которых никто и никогда не слышал, и как будто оттягивал так момент казни. Как Синдбад-мореход, он исследовал невидимый мир идей, сидя в летящем кабинете отца в том самом симпатичном доме чистокровных интеллектуалов на улице Гоголя. Цветан переводил с нескольких языков и писал во всех жанрах, хотя истинной его стихией стало литературно-философское эссе. «Невидимый салон» и «Броселиандский лес» самым блестящим образом очерчивали те взгляды, которые тогда нас объединяли.

С Костой Павловым и Стефаном Цаневым мы тоже виделись каждый день. То, что мы стали неразлучны, будило в нас нечто вроде самоиндукции. Каждый из нас переживал свой отдельный, независимый творческий подъем. Каждый собирался развиваться в собственном неповторимом направлении, следовать по собственному пути, и именно эти пути в конце концов и развели нас по разным мирам. И все же знак, которым отметило нас начало 60-х годов, пагубным — но и спасительным — образом связал нас не только между собой, но и со странниками со всего мира… и не важно, как их называли: «сердитыми юношами», «битниками», «шестидесятниками», «апрельскими разбойниками», «хиппи» или еще черт знает как.

Время дало мне понять, что я — одиночка. Но тогда я пьянел от этой солидарности и обманывал себя, полагая, что ее невозможно разрушить.

Спонтанно мы решили объявить себя группой, выступая вместе на поэтических вечерах. Наши декламации никогда не имели русского митингового оттенка, но это были политические демонстрации, которые наделали достаточно шуму. Наверное, самыми скандальными и памятными оказались литературные вечера в ВИТИЗе[48]. Они совпадали с официальным Днем поэзии. И сразу же были восприняты как противопоставление ему. Хотя, впрочем, так оно и было. В подготовке подобных вечеров, в их рекламе и защите участвовали многие. Но все же, мне кажется, больше всего постарались театралы Желчо Мандаджиев, Апостол Карамитев, Любчо Тенев, Гочо Гочев…