Ты следующий

Цветан Стоянов был ведущим на этих чтениях, а также произносил вступительное слово, где речь, разумеется, шла и о свободном стихе, и обо всех прочих человеческих свободах. Крупный, элегантно одетый, с вызывающим шейным платком и еще более вызывающей улыбкой, Цветан выглядел чрезвычайно живописно, но вместе с тем и очень серьезно.

Скандал разгорелся из-за трусливого и жалкого запрета, отправленного, подобно настоящему полицейскому ультиматуму, из Союза писателей на имя ректора ВИТИЗа. Публика нас поддержала. И мы не сломались.

Говорили, что наши поэтические вечера были одними из первых общественных протестов того времени. Так восприняли их Атанас Славов и Георгий Марков. Именно запрет превратил их в протест против запретов. От запрета одеваться как вздумается до запрета писать что хочешь.

Падали
каштаны и звезды
в скучном конце воскресенья,
когда
вышел на главную улицу
мальчик
в самых
узеньких брюках.
У Валерия Брумеля
самый
высокий прыжок!
У Имы Сумак самый
сильный голос!
А у этого мальчика
самые
узкие брюки.
Вы,
у которых нет ничего «самого»,
можете ли понять,
как шел он
и как ожидал,
что его позовет в переулок
самая красивая
девочка…
…И позвали его в переулок…
Два удара —
и…
он на земле.
И, как мыши летучие
или вампиры,
подскочили огромные черные ножницы.
И он побежал
с разрезанными штанинами,
как со вскрытыми венами.
И только плач его оглашал
скучный конец воскресенья.
Когда падали
слезы и каштаны —
зеленые
и колючие[49].

(«Плач о разрезанных штанинах», 1965)

А «Интеллигентская поэма» — мой главный «номер» — представляла собой протест посложнее.

Иду.

О, этот страшный путь,
устланный потерянными снами!
Со всех столбов телеграфных
свисают громкоговорители.
Я слышу музыку —
фанфары.
И слышу поэтические строки.
Я написал когда-то эти строки
о собственной огромной вере…
Но нет людей!
Безветрие.
Безвременье.
Бескрайность.
…………………………………
Вдруг вынырнул автомобиль.
Пронесся с прытью государственной…
…………………………………
И тормоза запели иронично.
И дверца у него сама открылась.
И бас приятный пригласил меня:
–  Иди сюда.
Ах, наш ты человек!.. —
И снова полетел автомобиль.
И я стараюсь улыбаться через силу:
–  Но все же…
Куда вы едете?
–  Как куда?
Мы? К коммунизму!
Ты что, не видишь наши пиджаки
и трубки?..
Ты что, не видишь сталь у нас в глазах?..
–  Я вижу… что людей нет на дороге…
–  А ты не бойся, мальчик,
нет, не бойся.
Раз нет людей,
так нету и врагов.
…………………………………
И сердце сильно вдруг заколотилось,
и начало меня царапать, словно заяц.
Оно прокусывает грудь мою
и мчится впереди автомобиля.
Сердце мое —
как дикий заяц,
ослепленный
огнями дьявольскими фар,
летит,
летит
по светлому пути.
А тот, что в пиджаке, привстал
и закричал шоферу:
–  Дави его!
Дави!

1963

Сегодня наши «литературные скандалы» того времени запаяны в капсулу молчания. Они неприятны прислужникам от литературы и мародерам, сочиняющим новую биографию истории…

Иногда я сам вздрагиваю — неужели я и правда все это пережил?

Меня вызвали к новому начальству Союза писателей. И заявили, что разочаровались во мне. Спросили, чего я добивался, создавая группу провокаторов. Сказали, что в их глазах виноват во всем я один, поскольку именно я член Союза, а вдобавок и партии. Следовательно, исключить можно только меня. Еще меня предупредили, что я должен прекратить «организованную деятельность» группы и никому не передавать содержание этого разговора.