Ты следующий

Вот так, вдруг, все сразу изменилось, изменилось даже больше, чем я мог тогда предполагать. Марин на законных основаниях поехал следом за нами. А я мчался, никем больше не прикидываясь, в настоящей машине сопровождения всего в нескольких метрах от открытого лимузина триумфаторов. Наша машина тоже была открытой. На заднем сиденье нас, как в тачанке, было трое — телохранитель, оператор с камерой и я. Мы смотрели назад, то есть непосредственно на лица Никиты Хрущева и Тодора Живкова. Они стояли и махали ликующему народу. Когда же они уставали или им надоедало, то они одновременно садились.

Как бы я ни мечтал вернуться в машину к Марину, надо все же признать, что те несколько часов, которые я смотрел в глаза вождям, пошли мне на пользу. Прежде всего я с удивлением обнаружил, что отношения между Живковым и Хрущевым не такие уж идиллические. Хрущев давал понять даже народу, что не уважает и не слишком высоко ценит гостеприимного хозяина. Конечно, в речах проскальзывали дежурные фразы, но и они были довольно сдержанными. По идее, Живков должен был выглядеть очень любезным, но и он казался скованным. А Хрущев, как я заметил, время от времени смотрел на него просто с ненавистью. Я подумал: «Ну нет, наш долго не продержится. Неужели его выдвинули без благословения хохла?!» Впервые Живков произвел на меня благоприятное впечатление. Возможно, потому что мне было его жалко.

В сущности, я оказался единственным журналистом, который околачивался около вождей. Знаменитые Харалампий Трайков (или Бушо, как прозвали его в клубе) и Георгий Боков вращались на других орбитах. В Болгарию с Хрущевым приехал и его новоиспеченный зять Аджубей, который в качестве приданого получил газету «Известия». До Аджубея в России бытовала пословица: «Не имей 100 рублей, а имей 100 друзей». После его появления пословица изменилась: «Не имей 100 рублей, не имей 100 друзей, а женись, как Аджубей!» Так вот, Бушо и Боков сделали ставки на эту звезду и двигались согласно его программе. Эти старые волки знали, что их присутствие на заводских и колхозных встречах бессмысленно. Там ничего не решалось. Разговоры за рюмкой всегда гораздо важнее.

Я же перемещался в соответствии с официальной программой, не отклоняясь от маршрута, как верблюд Тартарена из Тараскона. Конечно, очень трудно объяснить, в силу каких причин Хрущев решил на время отодвинуть мировую политику, за которую он ощущал такую серьезную ответственность, на второй план и целый день мотаться по какой-то болгарской деревне под Плевной, а потом целых три часа произносить речь перед разморенными на солнце колхозниками и окружным активом. Стиль времени? Нет. Стиль Хрущева.

Я уже тоже валился с ног от усталости, как вдруг рядом со мной снова вырос странный генерал Грыбчев:

— Как дела? Нужна какая-нибудь помощь?

— Помогите мне взять интервью у Хрущева.

— Нет! Этого я сделать не могу! — категорично заявил он. А потом посмотрел на меня испытующе. — Но я могу попробовать, если хочешь, договориться с Ниной Хрущевой.

15 минут спустя я уже с ней разговаривал. На трибуне деревенской площади.

Ее великий супруг, бросив белую шляпу рядом с микрофоном, говорил что-то, что, очевидно, интересовало только его. Как будто речи стали для него физиологической потребностью. Мы отошли немного назад, где можно было спокойно поработать.

Нина была непривлекательной, расплывшейся, безвкусно одетой учительницей. Возможно, ее и не отличала надменность, свойственная большинству супруг верховных партийцев, но в ее голосе звучал какой-то неприятный иронический оттенок. Когда она увидела, как неловко я пытаюсь записать ее реплики, она вырвала у меня блокнот и сама нацарапала ответы. Они были остроумными: «Очень уж вы хитры, молодой человек. Вот вы спрашиваете, что сейчас читает Нина Хрущева, чтобы понять, насколько она начитанна…» Все на вершине власти были болезненно мнительными…

В конце все того же долгого дня Хрущев посетил мавзолей русских воинов в Плевне. Зал был неприятно забит местными политическими шишками, журналистами и охраной. Я впервые вошел сюда и засмотрелся на иконы. И вдруг я услышал густой гулкий голос:

— Кто художник?

И тут я увидел, что в храме нас только двое — Хрущев и я. Мне показалось, что мы стоим посреди некоего волшебного зеркала, с помощью которого вызывают духов. Сияние тишины было невыносимым. И я попытался разрушить ее, прочитав какую-то табличку:

— Антон Митов. Иван Мырквичка…

— Молодец! — снова отозвался эхом голос вождя.

Я так и не понял, кому предназначалась эта похвала — Мырквичке или мне, а может, и ему самому. Не понял, а ведь это был мой единственный разговор с вождем мирового социализма.