Тутмос

Они были здесь, вплоть до самого горизонта, стояли пёстрой толпой — про себя он сравнил войско ханаанеев с корзиной огородника в базарный день. Его собственное войско не выглядело бесчисленным, но стояло прямо и грозно, как вонзённое в землю копьё. В молочном тепле рассвета, дышащем предчувствием близкого зноя, не было даже намёка на живительную прохладу и ничего похожего на движение; всё, что происходило, казалось продолжением сна на грани пробуждения, когда слух уже улавливает звуки внешнего мира, а тело ещё погружено в блаженную дремоту. Небо сейчас было блёклым, ничто не напоминало о великолепии закатных красок — только смутный розовый отблеск, похожий на капельку растворенного в воде пурпура, возвещал о скором появлении божественного светила. Тутмос посмотрел туда, где небо уже начало понемногу смуглеть, простёр руки к невидимому ещё солнцу. Чуть позади, за его плечом, стоял Неферти, колесничий, стоял спокойно, скрестив на груди руки, и фараон слышал его дыхание, ощущал его безмолвную мощь. Неферти было уже около сорока лет, отец его, бывший военачальником в войске Тутмоса II, отдал его семилетним мальчиком в школу нет-хетер, и сноровка Неферти вкупе с его природной силой, хладнокровием и любовью к могучим красивым животным очень скоро выделили его из рядов товарищей и позволили стать возничим Тутмоса, когда тот был ещё наследником. С тех пор он сопровождал Тутмоса почти постоянно, всегда был за его спиной, почти безмолвный, от него веяло спокойствием и уверенностью, которые не раз оказывали фараону весьма ценную услугу во время охоты, а теперь он вручал Неферти большее, чем охотничью удачу, — свою жизнь, драгоценную Для Кемет.

Золотой сокол на дышле царской колесницы грозно расправил свои крылья, угрожая невидимым богам, покровителям ханаанеев, и кони стояли как натянутые луки, готовые к скачке и бою. Тутмос провёл рукой по туго набитому колчану, поправил пряжку на панцире, украшенную золотым картушем. Все движения вдруг начали отпечатываться в сознании с необыкновенной яркостью, и он понял, что пробуждается, что бегущая по жилам кровь перестаёт быть только его кровью.

Золотисто-розовые края облаков оповестили о восхождении солнца, ещё мгновение — и хлынет свет, могучий и яркий, свет его солнца, которому не дано освещать ничего иного, кроме победы. Внимание фараона привлекли упругие белые бока боевых коней, в которых тоже была мощь; рука, лежащая на мече, дрогнула и впилась в рукоять, чтобы срастись с нею. Он чувствовал, как дышит войско, как напряжены мышцы воинов, как горят глаза молодых и зорко всматриваются в ряды ханаанеев глаза опытных. Ещё мгновение или только часть его — и грозные силы, духи битв, сдвинут с места огромные массы людей, и земля задрожит от топота тысяч ног, и тела воинов сами уподобятся лукам, упругим и гибким, и стрелы чёрной тучей несущих смерть насекомых взовьются в небо с той и другой стороны. Вот сверкнёт в лучах восходящего солнца огненное серебро боевых труб, и….

«Его величество подал знак, — писал Чанени, — и могучее войско Кемет двинулось, заполонив землю до края её, и воздух дрожал от топота коней его. Пыль взметнулась до самого неба, скрыв сияющий восход божественного светила. И был подобен гласу бога глас величества его, когда издал он боевой клич, покрывший шум начавшейся битвы. И было великим смятением охвачено войско врагов величества его, и бежало оно подобно пугливому стаду животных пустыни. И не истёк ещё блистающий час[91], как был уже решён исход великой битвы при Мегиддо, покрывшей славой деяния его величества Менхеперра Тутмоса…»

Кожаная рукавица для стрельбы намокла от пота, он сдёрнул её, перехватив лук открытой горячей рукой, нетерпеливо выхватил из колчана ещё одну стрелу. Тутмос сожалел о том, что рукоять меча пришлось выпустить, что уже некого было рубить, что оставалось только посылать стрелы вслед убегавшим врагам — одну за другой, одну за другой, без разбора. Взметнувшаяся пыль обожгла лицо и гортань, Тутмос закашлялся, почувствовал острую резь в глазах. Он продолжал стрелять, почти не целясь, зная, что его стрелы всё равно жалят врагов в гуще их беспорядочного бегства. На мгновение ему почудилось, что он один среди пёстрой разноязыкой толпы, что его войско рассеяно и уничтожено, поглощённое численным множеством ханаанеев, но вот мелькнула колесница Дхаути, вот показался стройный ряд копьеносцев, вот обогнал его на своей колеснице грозный Себек-хотеп. Натиск был так стремителен, что смешался с бегством — обезумевшие толпы ханаанеев порой обращались вспять, натыкались на копья, своими телами преграждали путь пешим воинам, но колесницы лишь чуть-чуть замедляли свой бег, минуя густую мягкую тяжесть, хруст переломанных костей обрывался диким предсмертным воплем, запах конского пота и разодранной плоти становился всё тяжелее.