Тутмос

— Без церемоний!

— Вчера мы ошиблись, твоё величество, мы были слишком боязливы, слишком осторожны. Но не следует забывать об осторожности сегодня, когда неподалёку от нас расположилось многочисленное войско ханаанеев…

Тутмос перебил нетерпеливо:

— Чем можно победить многочисленное войско?

— Умением, твоё величество. Выдержкой, осторожностью.

— Опять осторожностью!

— Ещё — строгим подчинением единому начальнику, твоё величество. У ханаанеев, насколько мне известно, единого начальника нет.

Тутмос коротко, сухо рассмеялся.

— Кто же из этих царьков, одержимых спесью, потерпит над собою начальника? Все они у себя в городках, за глинобитными стенами, почитают себя властелинами простирающихся до горизонта земель! Не тем ли и сильно войско Кемет, что над каждыми пятью воинами стоит свой начальник? Но всё же, где они, по-твоему, Себек-хотеп?

— Собрались под стенами Мегиддо, твоё величество. Не думаю, чтобы они решились отойти от них. Они чувствуют себя увереннее под защитой крепостных стен. Лазутчики донесли, что стены и впрямь труднодоступны, нижняя их часть, покатая, сделана из громадных каменных глыб, верхняя, отвесная, из крепкого кирпича. Если воины оказываются на отлогой части стены, они почти беззащитны.

— Это так, — подтвердили Амон-нахт и Хети, а Дхаути только кивнул головой, выражая согласие и одобрение. Он был моложе всех и старался говорить поменьше, особенно после того, как божественный отец Джосеркара-сенеб выговорил ему за его неумеренную пылкость в советах.

— Ты думаешь, Себек-хотеп, что они будут ждать нас у самого Мегиддо?

— Нет, твоё величество, в долину они выйдут. Они готовят колесницы и коней. А злейший наш враг, правитель Кидши…

— Не произноси его имени!

— Злейший враг твоего величества поведёт войско за собой, но командовать им ему не удастся. И тогда победа будет на остриях наших копий.

— А хороши копья хатти?

— Хороши.

Тутмос улыбнулся, его широкоскулое лицо разгладилось, смягчилось. Насладившись смущением военачальников, он перевёл разговор на завтрашнюю битву, которой ждал все две недели после выхода из пограничной крепости Зилу, ждал с того дня, когда сомкнулись двери гробницы Хатшепсут, когда склонились перед его непреклонной волей военачальники, презиравшие его, надменные верховные жрецы, некогда с презрением глядевшие на него сановники. И предстоящая ночь была огромна, слишком велика для этого ожидания. Разгромить разом могущественнейшие царства Ханаана — не об этом ли вещали длинные яркие сны, которые снились ему на протяжении почти двадцати лет, не об этом ли рассказывали священные надписи на стенах гробницы его деда? Он взошёл на престол с одной мыслью в сердце — нанизать на копьё мелкие царства Ханаана, покорить Митанни, окончательно поставить на колени Куш. Он ощущал это громадное желание всей плотью, кончиками пальцев, вцепившихся в рукоять меча, острыми лучами огоньков, вспыхивающих в глубине зрачка, когда заходила речь о войне. Когда Хатшепсут принимала ханаанских послов с их смехотворной данью, которую постыдился бы принять правитель самого захудалого степата, он бледнел, в ярости скрежетал зубами — эти жалкие слитки золота, тощие кони, тупые мечи оскорбляли не только самое его существо, но и текущую в его жилах кровь воинственных предков. Правда, его отец ограничился одним-единственным крупным походом в Куш, но зато уж этот поход был сокрушительным, достойным, пожалуй, славы Тутмоса I. Но глаза величественной статуи Амона в его храме в Нэ были холодны и равнодушны, бог не был удовлетворён. Жрецы говорили, что Амон милостиво принял красивых кушитских пленниц, искусных танцовщиц и стадо ослепительно-белых коров, но горы золота, представшие его взору, были оскорбительно малы и вряд ли могли даже почитаться горами. Зато как вспыхнуло пламя на жертвеннике бога, когда Тутмос пришёл в храм на рассвете того дня, когда его войско покидало Нэ, как засверкали дивные глаза бога, когда фараон пообещал сложить к его ногам все богатства Ханаана! Тутмосу было страшно, он ощущал благоговейный трепет и постыдную для воина дрожь, голова кружилась, но он не мог отвести взгляда от божественного лика, от золотых уст, смыкавшихся и размыкавшихся в такт безмолвным, начертанным в самой глубине сердца желаниям — или так только казалось в отблесках пламени, вспыхнувшего так неожиданно ярко?