Тутмос

Жрецы запели торжественный благодарственный гимн, и Тутмос почувствовал, что к глазам подступают слёзы, предательская влага, которая в ярких отсветах горящих факелов и жертвенного огня превращалась в блестящий золотой дождь, дар небесного Хапи. Потом было упрямое, молчаливое недоброжелательство военачальников, тупое, бессмысленное подчинение войска, торжественный выезд из столицы и долгий путь до Зилу, для военачальников — непривычный путь налегке, без эбеновых сундуков с тончайшими одеждами, без сладкого пальмового вина, без красивых танцовщиц. Тутмос только упрямо стискивал зубы, молчал целыми днями, занимаясь стрельбой из лука и упражнениями с мечом, как простой воин. Жезл и плеть в его руках становились подобием мечей, он невольно рубил ими воздух, как делал во время учений, и тогда решительная рука божественного отца Джосеркара-сенеба останавливала неподобающий жест, возвращала священные знаки царской власти в то положение, которое они должны были занимать, жрец укоризненно смотрел на фараона.

Зарываясь лицом в жёсткую львиную шкуру, покрывающую походное ложе, Тутмос вдыхал затхлый запах мёртвой шерсти, запах безнадёжности… Этот запах он ощущал вчера во время военного совета, слепые глаза мёртвого льва казались более живыми, чем уклончивые взгляды военачальников. Обида засела в сердце острой булавкой, которую не так-то просто было вытащить, хотя он всё-таки сдержался, выслушал их до конца — они советовали ему идти одной из двух обходных троп, тягучей и безопасной, сулящей мирную прогулку, а не решительный скорый марш, от смелости которого захватывало дух. Тогда он рискнул — бросил им вызов, как бросают кости в последней, решающей игре, хотя и видел тревогу на лицах, преданных Джосеркара-сенеба и начальника войсковых писцов Чанени. «Кто желает следовать за моим величеством? Моё величество встанет во главе войска, клянусь священным именем Амона, я…» Тутмос задохнулся, не договорив фразы, судорожно перевёл дыхание, но они и так поняли, что он хотел сказать, может быть, поняли гораздо раньше, чем он произнёс свои первые слова и вообще собрал их в своём царском шатре. Да, он пошёл бы во главе войска, состоящего всего из двух человек, пошёл бы, даже если бы остальное войско, всё целиком, отказалось за ним следовать. И они поддались его смелости или безрассудству — не всё ли равно? — произнесли с неохотой желанное ему, противное их желаниям. Сегодня он имел полное право насмехаться над ними, и они глотали его насмешку покорно, как незадолго перед этим стоячую воду в пустыне, глоток за глотком. Сегодня он почти любил их, побеждённых, пристыженных трусливым отсутствием ханаанеев, чутьём понимал, что должен любить, что от этого во многом зависит завтрашний успех. Вот они — Дхаути, Амон-нахт, Хети, Себек-хотеп… Их мускулы крепки, как бронза — достаточно бросить взгляд на могучую фигуру Хети или Дхаути, на крепкие руки Себек-хотепа, на широкие плечи Амон-нахта. Если бы ещё из бронзы были выкованы их сердца!

Разложив на коленях сухо шуршащий желтоватый папирус, божественный отец Джосеркара-сенеб читал повествование Тутмоса II о кушитском походе. Слова ложились ровно, стройно, словно воздвигалась из небытия каменная стена. Полузакрыв глаза, Тутмос слушал хвастливый рассказ своего миролюбивого отца о жестоких битвах и грабежах, о пожарах и потоках крови. Забыв, что отпустил военачальников, спросил их вполголоса: «Подобны ли ханаанеи кушитам, быстроноги ли они?» Не обратил внимания на ответное безмолвие, продолжал слушать. Он знал, что наивно искать в рассказе отца ответ на лишённые смысла вопросы — как сложится битва, будут ли ханаанеи подобны безымянным кушитам, удастся ли в полную силу развернуть колесничные войска. Отец не был воинственным; не случись восстания в Куше, сопроводившего его восхождение на престол, он никогда не начал бы войны. Перед самым началом похода Тутмос принёс его Ка богатые поминальные жертвы, но лицо отца постоянно вставало перед ним, как в навязчивом сне, постоянно он слышал тихий голос, призывающий: «Иди…» Будет ли завтра она, эта первая победа, богиня могущественных и всесильных? Может быть, воспоминание о смерти отца, свершившейся у него на глазах, оставшееся в памяти первым ожогом страдания, — может быть, это и есть благословение миролюбивого, ограничившего всю свою военную деятельность одним-единственным походом Тутмоса II, которое посылает он своему воинственному сыну?..