Тутанхамон

Мне давно снились реки, голубые и прозрачные, обильные рыбой, благодатные, как Хапи, но более приветливые, манящие погрузить в них уставшие от трудов ладони. В тот год в пятидесятый раз надо мной взошла звезда Сопдет[10] и жрецы возвестили разлив великой реки. В ту ночь сон не сомкнул моих глаз, и это было хорошо, ибо за мной пришли люди из царского дворца и велели собираться и идти с ними. Меня часто просили прийти во дворец, ибо бог мудрости Тот наделил меня даром исцеления и позволил мне знать многие тайны врачебного ремесла. Люди говорили, что мои заклинания отгоняют злых духов болезни так, как это не под силу ни одному жрецу, и мне оставалось только верить, ибо я видел действие этих заклинаний. Но в ту ночь я не мог обратиться к моему богу-покровителю Тоту, ибо мой бог страдал, мой бог был повержен, моего бога не было. Надо всем царил тогда солнечный бог Атон, могучий и грозный, правящий в стране Кемет именем своего сына, фараона Эхнатона. Мне было запрещено произносить вслух имя моего бога, но никто не мог запретить мне взывать к нему мысленно, и я, собираясь во дворец, безмолвно просил Тота снизойти и просветить мой разум, чтобы я мог помочь несчастной, нуждающейся в моей помощи. Эта несчастная была одна из дочерей Аменхотепа III[11] и родная сестра нынешнего фараона, красавица Нефернаи, на долю которой выпало величайшее счастье и величайшая скорбь. Её муж, доводящийся ей двоюродным братом, был храбр, как Хор[12], и погиб в ожесточённой схватке с хатти[13] близ города Хальпы[14], оставив юную жену носящей под сердцем его ребёнка. Я знал, что чёрная скорбь может не только иссушить сердце матери, но и погубить плод, и пытался утешить бедную вдову рассказами о блаженных полях Налу, где её молодой супруг вдыхает аромат самых чудесных цветов и ожидает её лишь по истечении назначенного ей срока, исполнившей свой долг, давшей жизнь его ребёнку, вырастившей и воспитавшей его. Она слушала молча, и под её длинными опущенными ресницами мне виделись тёмные реки слёз, идущие от зрачков в глубину сердца и питающие его невыразимой горечью. Она слушала, но слова мои не долетали до слуха её измученного Ба, где царил жгучий ветер пустыни, злой ветер Сетха[15]. В эту ночь настал её час, и я спешил к ложу роженицы, чтобы облегчить, по возможности, её тяжкие муки. Она страдала уже много часов, и окружающие успели привыкнуть к её глухим стонам и жалобным крикам и переговаривались уже не шёпотом, а вполголоса, и, в который раз подливая масла в светильники, гадали, когда свершится предназначенное — в ночной час или уже на рассвете, когда на небосклоне появится золотой солнечный диск. Когда я вошёл в её покои, она лежала совсем тихо, закрыв глаза. Но руки её были подняты и пальцы сцеплены над головой, и я понял, что судорога только что свела её тело и она изо всех сил сдерживает крик. Она была очень хрупка, хотя и происходила из рода Аменхотепа III, где женщины рождались более крепкими и здоровыми, чем мужчины. Услышав мои шаги, она открыла глаза, и я увидел в них тихо колыхавшиеся тростники блаженных полей. Я поклонился и приблизился, и она посмотрела на меня блуждающим взглядом, не узнавая. Жалобный крик вновь разомкнул её искусанные губы и полетел в высоту, туда, где на потолке справляли весенний брачный пир узкогорлые птицы, созданные рукой и мыслью искусного художника.