Тутанхамон

Так могла сказать только царица Нефр-эт, и она знала, что именно эти слова должны достичь слуха Нефернаи. Клянусь священными таинствами храмов, тогда мне почудилось, что на губах умершей появилась улыбка, лёгкая, как воздух, и тотчас растворилась в потоке солнечных лучей, оповещая Ка[24] Нефернаи о том, что её сын обрёл мать в царице Нефр-эт. Повинуясь воле лучезарной, я взял на руки младенца и вслед за царицей отправился в покои фараона Эхнатона. Он был бледен, великий сын царственного Солнца, и глаза его заливала тоска, такая тоска, что даже солнечный свет тонул в ней, подобно тому, как исчезают лучи в подводном сумраке Хапи, где всегда царит уныние и тишина, как в печальных краях, где томятся обречённые на страдания узники. Я пал ниц перед величием владыки Обеих Земель[25], а Нефр-эт взяла у меня младенца и поднесла его фараону, как подносят драгоценный дар, и положила его ему на колени, а сама встала рядом, печальная и царственная, воистину божественная госпожа. Лицо Эхнатона, некрасивое, тяжеловесное, не умело становиться прекрасным ни в радости, ни в великой скорби, и только большие умные глаза освещали это лицо, заставляя окружающих помимо своей воли замечать в нём нечто воистину царское, воистину божественное. Он склонился над младенцем, приподнял его на руках, все хранили молчание, и слышно было только тяжёлое дыхание фараона, сердце которого безуспешно боролось с нахлынувшей на него скорбью. Всей стране Кемет было известно, как страстно желал сына Эхнатон, как горячо молился всякий раз, когда узнавал о том, что царица зачала, как горько сокрушался, что вот уже на свет появились две девочки, а великий Атон всё ещё не пожелал дать ему наследника. Но, клянусь Исидой, я почувствовал тогда, что племянник никогда не станет для него сыном, более того — будет напоминать фараону о его несбывшихся надеждах, и потому Эхнатон не произнёс слов, подобных тем, что произнесла его жена. Он положил руку на голову ребёнка, большую, властную руку, которая повергла во прах величие храмов, низринула на землю тысячи статуй богов по всей стране. Эта рука не держала боевого меча, но, сжатая в кулак, она разила смертельно. Сейчас она легла на голову новорождённого так, как ложится львиная лапа на только что родившегося львёнка, когда могучий царь пустыни осторожно подбирает когти и смиряет силу мускулов, чтобы не поранить слабое существо, и я невольно залюбовался царственностью этого некрасивого, женоподобного сложением и мужественнейшего сердцем человека. И, хотя он заставил страдать моего бога, я не желал проклинать его, я не призывал на его голову смерть, как делали это тысячи людей по всей стране, я даже любил его, хотя моя любовь была преступной и предательской по отношению к моему богу и к моему храму. Но в Эхнатоне жило могучее Ба, которое лишь изредка корчилось от невыносимой боли, сознавая всю тяжесть своего бремени, муки которого, вероятно, были причиной странной болезни фараона, той, что иные называли проклятием, а иные — благословением богов. Помню, как однажды он велел мне сопровождать его во время прогулки и отослал всех придворных, даже носителей опахала, даже верховного жреца Туту, даже первого из друзей, отца бога Эйе[26]. Только телохранители следовали за нами, бесшумно сливаясь с тенями высоких пальм и кедров, и ветер шумел в кронах деревьев — горячий, злой ветер, дар Сетха. Короткие чёрные тени, отбрасываемые нашими телами, были подобны уродливым духам, так кривлялись они, так ускоряли и замедляли движение в соответствии с нашим шагом, так кривились, поглощая одна другую. Эхнатон внезапно оборвал беседу, остановился и указал мне на свою тень.

— Что это, жрец? Образ моего Ба? Но отчего он так зловещ и уродлив? Отчего он тревожит меня, внушает мне ужас? Или тень являет собой всё сокровенное, злое, всю потайную глубину нашего Ба? Когда великий Атон уходит за горизонт, тень удлиняется, растёт, перерастает самого человека. Не потому ли силы зла так безраздельно властвуют ночами?

Многомудрые Эйе, Туту, Маху ответили бы так: «Твоё величество, это всего лишь ещё одно доказательство могущества великого Атона. Дающий жизнь всему живому даёт жизнь и силам добра, там, где его нет, зло вырастает и приобретает силу, опасную для человека». Но потому они и были первыми советниками фараона, что знали ответы на все его вопросы. Я не был его первым советником, и меня звали Мернепта. Я был вынужден возносить хвалы Атону, но за пределами храма я отказывал этому богу в праве даже на самую малую любовь, ибо он ничем не мог сравниться с мудрым и справедливым Тотом. Я сказал:

— Твоё величество, каждый человек принуждён носить с собой постоянно свою тень, чтобы она напоминала ему о потустороннем мире; о том, что переживает наше земное тело, превращаясь в сах[27].