Тутанхамон

В ту ночь его величество Эхнатон, добрый властитель страны Кемет, одарил меня своей любовью и оставил своё сердце в серебряной чаше, из которой я поила его вином. Безвестная Кийа, я стала великой. Десятая из наложниц, я стала первой. Удостоенная лишь лицезрения божества, я стала любимой.

Звёзды рождались и плыли в далёких пространствах, но время замедляло свой бег, когда я лежала в его объятиях, когда голова моя покоилась на его груди. В одну из ночей свершилось великое, и во мне затрепетала жизнь. Не веря себе, прислушивалась я к словам опытных женщин, возвестивших мне великую радость. Гордость побудила меня к молчанию, ибо я не хотела, как царица Нефр-эт, сковывать возлюбленного крепкой цепью, хотя бы и золотой. Пусть он заметит, пусть он увидит сам, пусть радость его не будет рождена моей радостью. Я жила тогда в маленьком дворце на юге Ахетатона, среди зелени и воды, среди чудесных вещей, которыми одарил меня его величество. Здесь было хорошо и спокойно, и здесь я не видела никого из тех, кто отнимал у меня любовь фараона — ни царицы Нефр-эт, ни царицы-матери, ни его дочерей, ни царевичей Нефр-нефру-атона и Тутанхатона. Здесь не было никого из тех, кто внушал мне страх — ни Эйе, ни его жены, ни мудрого жреца Мернепта, который всё на свете видел и понимал. Здесь не было того, кто любил меня — молодого военачальника Джхутимеса, царевича Джхутимеса, от любви которого я бежала со страхом, как от бушующего огня. Здесь не было того, кто ненавидел меня и желал моей смерти — полководца Хоремхеба, лютого зверя, способного сокрушить своими кулаками каменную стену. Здесь не было Атона, в которого я не верила — он появлялся только с приходом фараона, своего возлюбленного сына. Здесь были мои боги, и я среди них, и были зелень и вода.

Отсюда я вершила свои тайные дела, менявшие направление великого корабля Кемет.

* * *

В тот день я не ждала его, его появление было чудесным, как нисхождение вод небесного Хапи. Он был один, никто не сопровождал его, телохранители остались у дверей. Эхнатон обнял меня, прижал к своей груди, коснулся кончиком носа моей щеки, губ, закрытых от удовольствия глаз. «Кийа...» Я повела его в свой маленький дворец, расписанный самыми радужными красками, благоухающий, как цветник, уютный, как дом отца. Живот мой уже был ясно виден, и вчера, увидев меня после целой недели разлуки, мой возлюбленный понял, что великое свершилось. «Кийа!» Он носил меня на руках по саду, смеясь от счастья, бездумно, беззаботно, как птица поёт. И сегодня прибыл, чтобы навестить меня, чтобы справиться о моём здоровье, чтобы принять чашу вина из моих рук. Добрый властитель страны Кемет, мой бог сидел в позолоченном кресле, улыбался, наблюдая за моими хлопотами, улыбка его светилась сквозь облако драгоценных благовоний, которые я зажигала в маленьких бронзовых курильницах. Я подала ему чашу с вином, он выпил жадно, осушил её до дна. И потянулся ко мне, к моему телу, которое звал восходом и закатом, ибо было оно и смугло-розовым, и золотистым, и жарким, и прохладным. «Кийа...» В широкие окна дворца вливался всей густолиственной зеленью душистый сад, стены покоя, расписанные лотосами и птицами, дышали прохладой, сладостной в знойный полдень. Великая тишина стояла в саду и во всём дворце, словно и не было в нём никого, кроме нас двоих, словно всё замерло и время прекратило свой бег. «Кийа, Кийа...» Он ласкал осторожно, боясь причинить боль. И я любила его руки, его ласки более, чем его самого.

Любила ли я Эхнатона? О, порою мне казалось, что это была любовь, ибо я знала уже, что такое страсть и плоть, что такое благодатное время цветения, когда невинные ещё руки сплетают венок из цветов мехмех[61], чтобы возложить его на голову нежного юноши. Могла ли знать Кийа, что такое любовь, когда впервые разделила с ним ложе? Он был мужчина, страстный и пылкий, не очень красивый, не слишком сильный. Бывало, что Кийа готова была ревновать его к тени от веера, если этот веер держала не она. Бывало, что Кийа хотела вонзить свои ногти в глаза царицы Нефр-эт, когда он пренебрегал любимой ради великой. Бывало, что желанной казалась Кийе любовь царевича Джхутимеса, который не был ни великим, ни безумным. Но порой, когда руки Эхнатона смыкались вокруг моих бёдер, сердце моё ликовало, и радость его затмевала радость плоти.

Он лежал на циновке, заложив руки за голову, деревья за окнами были полны аромата и птичьих криков. Золотая ладья солнца медленно плыла к закату, и чувствовалось это даже здесь, в зеленоватом сумраке покоя. Фараон сказал:

— Я пробуду у тебя до третьего часа ночи, моя любимая. Завтра я совершу торжественное жертвоприношение в храме моего великого отца, тебе лучше не быть там — будет жарко, много людей. Я приду к тебе вечером, я спрошу, что ты делала днём и хорошо ли берегла нашего сына.

— Ты приказываешь, мой господин, я повинуюсь.

— Тебе — не приказываю, тебя — прошу, тебе — повинуюсь. Тебе не нужно быть на завтрашней церемонии, не нужно видеть ни мою семью, ни меня...

— Тебя? Тебя я должна видеть непрестанно...