Тутанхамон

Это была похвала, всю горечь которой поняли только я и Тэйе. Вот уже и Тутанхатон подрастает, а у царицы до сих пор нет сына. И ничего не изменилось ни в её судьбе, ни в судьбе Кемет. Синайские рудники скоро станут более богаты рабами, чем медью. Правители областей, местная знать, жрецы — ни один не избежит жалкой участи раба, если его величество решит так. Множество храмов уже повержено, и многие ещё ждут разрушения. А сколько людей стало пищей крокодилов в священных водах Хапи! Вокруг фараона сжимается тяжёлое медное кольцо. Неужели сам он не чувствует, как сплющиваются его мускулы, как трещат его кости?

Нефр-эт ушла, взяв с собой Тутанхатона. Глаза её грустили безмерно, и на губах была горькая улыбка. Она знала, что снова родит дочь. Эхнатон больше не клал руки ей на живот, не заглядывал в глаза с любовью и надеждой. Она увядала, как цветок папируса под слишком ярким солнцем. Всё та же стройная шея, всё тот же гибкий стан, но глаза под тяжёлыми веками другие, и шаг утратил лёгкость, и грудь теряет великолепие своих очертаний. Осирис уходит от своей Исиды, уходит безвозвратно... Вот и она уходит, теряется в чаще деревьев и кустарников, вот затихает её голос, замирает её шаг. И вот мы уже одни, жрец Мернепта и царица-мать Тэйе, одни под сенью кедров и пальм, одни среди цветов и тихо струящейся по желобкам воды.

— Что ты думаешь о ней, Мернепта? — спросила меня Тэйе, и я уловил скрытый смысл её вопроса. О, мы не любили бы друг друга, если бы не было так!

— Лучи её звезды надломились, моя госпожа.

— Ты думаешь, Мернепта?

Тяжело дышал вокруг разморённый жарой сад, тяжело нависло над ним плавившееся от жары небо. С тревогой смотрел я на мою Тэйе — жар, опасный для Нефр-эт, был опасен и для неё. Я увидел вдруг очень ясно, что она сильно постарела за последнее время. Заметил ли это её сын, поглощённый своей неистовой борьбой? Я сказал ей:

— Удалимся и мы во внутренние покои, моя госпожа.

— Ты совсем изнемог от жары, мой бедный Мернепта? — пошутила она, но голос её был слаб. И всё же она не захотела уйти и повлекла меня вглубь сада, в беседку, увитую виноградом и гирляндами цветов. Здесь, в её прохладной тени, она сказала:

— Кемет рвётся из рук моего сына, как бешеный конь. Только кушиты ещё платят дань, а ведь при моём муже, Осирисе Аменхотепе[58]...

Она не боялась произносить имена старых богов, и не только в отсутствие сына. Впрочем, при Эхнатоне старалась делать это не так уж часто. Она щадила его, как любая мать. Как мать самого свирепого льва и несущего смерть крокодила.

— Мернепта, — заговорила она после недолгого молчания, — барка, на которой мы с мужем совершали длинные прогулки по водам Хапи, звалась «Великолепие Атона». В мои времена Атон был добрым богом, лучи его ласкали мою плоть. Осирис Аменхотеп почитал его, но он почитал и других богов. В каждом храме самого дальнего степата гостили боги других областей. Они везде были дома, и мы были дома среди них. Служители богов были сильны, но и кони в боевой упряжке фараона подобны вихрю. Разве мой муж не умел сдерживать их властной рукой? Сын мой хотел укрепить свою власть, но стало ещё хуже. Кемет задыхается и теряет плодородие, страна скоро иссохнет, как сохнет царица Нефр-эт. Я говорила ему...

— Его величество всегда был почтительным сыном, госпожа...

Она кивнула.

— Всегда. Но он уже не в силах остановиться, как конь, стремглав несущийся с горы. И если на пути его встретится каменная стена, он перескочит через неё или переломает себе ноги. Так будет, Мернепта. Кемет остановит его...

— А что будешь делать ты, госпожа?

Она помедлила, и глаза её были красивы и печальны, как никогда. И сердце её вдруг показалось мне разверстым цветком граната, чьи лепестки уже горчат и скоро опадут.

— Моя гробница в Месте Правды[59] уже готова, мой милый Мернепта. Я устала, и я не хочу видеть заката солнца. Лучше будет, если оно одарит меня своим светом там, в стране Запада, где рука моя вновь соединится с рукой возлюбленного.

— Осириса Аменхотепа? — вырвалось у меня.

Она взглянула на меня и усмехнулась, и в усмешке её снисходительность и лёгкое презрение были слиты воедино, а в морщинках у глаз промелькнули доброта и нежность. Она молча смотрела на меня, а я сгорал от стыда, и сердце моё металось подобно птице в силках охотника. Никогда ещё я, жрец Мернепта, не испытывал такого жгучего стыда, ибо никогда не обнаруживал так своей слабости. Но сердце моё бушевало, и весь я был подобен знойному ветру пустыни, одинокому и неистовому. А Тэйе, моя божественная, непостижимая Тэйе, отделила один цветок от гирлянды и вложила мне в руку.

— В твою ладонь скользнёт моя рука, Мернепта, в твою. И это будет день слаще нашей ночи...

И я бросился к её ногам и обнял её колени, а она положила руку на мою голову и долго не отнимала её. Пристыженный и счастливый, поднялся я наконец и смог посмотреть на неё, а она укорила меня ещё раз насмешливым взглядом своих прекрасных глаз и сказала: