Цвет папоротника

Но в подземном переходе перед самым домом Водянистый вздрогнул. Из тоннеля на него двигалась согнутая клюкой, вросшая в землю старуха. Голова ее покачивалась, будто она все время говорила смерти: «Нет, нет, нет!» Фома глубоко вдохнул и пошел навстречу. В кармане оставался последний червонец. Бабка пронзительно взглянула на него черными молодыми глазами:

— Вышла вот из больницы, а домой никак не доберусь…

Водянистый философски вздохнул и вручил красненькую старой.

— Поезжайте на здоровье.

— И воздастся тебе, — благословила его бабка и двинулась дальше.

А Фома подумал, что он к тому же самоотверженный.

Открыв дверь, он с порога рассыпал пакеты по полу. Но никто не встретил его — в квартире было тихо. Лишь миной замедленного действия цокотал будильник и клевала раковину на кухне вода.

Вот так так. Убежала… Водянистый побледнел и в изнеможении опустился на стул. Все его жертвы оказались напрасными. Фома отдал все. Да и что в конце концов он может ей дать? Серый середнячок. Это ж нужно — отвалил напрасно столько денег! А она убежала. Оставила его и убежала, потому что ей нужен другой, который звезды с неба хватает. Ледяной холод пополз по жилам Фомы, ухватил сердце, опустошая весенний расцвет, словно неумолимое наступление большого ледникового периода.

И вдруг чьи-то теплые ладошки закрыли ему глаза. Шаловливый звоночек смеха зазвонил над ухом.

— Угадай, кто?

И Фома помертвевшими губами послушно, испуганно перечислил:

— Вера?.. Надежда?.. Любовь?..

— Любовь… любовь, — будто что-то припоминая, удивилась Незнакомка. — Я — любовь.

Водянистый медленно повернулся к ней, чувствуя, как в голове нарастает грозный морской прибой повышенного кровяного давления, который развился в нем от вечных неврозов, разрыва между высокими запросами и куцыми возможностями, и стал перед нею на колени:

— Не шути больше так, я не выдержу… понимаешь?

Она закусила губу, словно поняв, что неосторожно коснулась какого-то высоковольтного больного нерва, который связывает всех людей на свете. В глубине глаз появились крупные детские слезы. Она хотела немножко напугать его, но теперь испугалась сама.

— Ну, будет, будет… Успокойся. Ну-ну, пиджак промочишь. — Теперь уже Фома ласково гладил рыжее пламя ее волос, которые пахли далекими осенними дымами.

И возникла та минута, когда после бурного дождя снова выглядывает солнце, когда мир и гармония приходят на землю.

Утерев слезы, она улыбнулась и спряталась за открытой дверцей шкафа. А там радостно, как и всякая женщина, зашуршала целлофаном. Фома сидел, честно отвернувшись к стене, пока она не позвала его:

— Смотри…

Он обернулся и увидел изящную, совершенно чужую красавицу, в глазах которой была земная благодарная любовь. Любовь к нему:

— Спасибо, у меня никогда не было нормальной человеческой одежды.

Ночью белый аист ухватил Фому за костюм-тройку и понес над болотами и полями, дебрями и оврагами в родное его сельцо с новым клубом и старыми людьми. Упал Фома с портфелем посреди улицы, оглянулся и ни одного знакомого парня не увидел. Поддернул он заграничные твидовые брюки и направился через перелазы к родной хате. Жажда его мучила, жестокая неотступная жажда. Все горькое и соленое, что съел он за всю свою жизнь, сушило теперь Фому. Чернел он, скручивался в сухой лист на отломленной ветке, изнемогая от июньской жары. Хоть бы каплю ласки, утешения, напутственное материнское слово. Постучался он в дом, а там — пустота, окна крест-накрест забиты, тропки спорышем заросли. Видит: и на черной стрехе бурьян торчит, дверь корни пустила, в землю врастает, повилика прямо из стен тянется.

— Эй, есть кто живой? — помертвевшим голосом спросил.

— Вой, вой, вой, — словно из пустой кадки ответило.

Подошел Фома к колодцу, глянул вниз — светится в черной смоле высокая дневная звезда. Веками ее черпали. Крутнул и он ржавый ворот, увязло ведро в черной смоле. И потащил Фома неимоверно тяжелое ведро вверх. Жадно припал губами к вязкому зеленоватому илу, хлебнул раз, другой — и почувствовал, что глотает загустевшую горько-соленую кровь земли. Отшатнулся и застонал:

— Пить, пить.

Прошлепали мимо него чьи-то босые ноги, зашумела на кухне вода, и припал он жадными устами к кружке.

— Пей, мой милый, пей.

А утром проснулся Фома от густого запаха кофе.

— Вставай, милый, вставай, тебя ждут большие дела, — заглянула в комнату Незнакомка в ситцевом домашнем халатике.

Водянистый вскочил на ноги, понимая, что и вправду у него наступает новая жизнь. Завтра начиналось сегодня. В умывальнике он долго плескался, закаляя холодной водой свою волю. Потом чисто побрился не электрической, а настоящей бритвой и старательно зачесал редкие волосики наперед. И вдруг увидел, что это и есть та особая примета, по которой все его узнают. Такой лоб не прятать, а показывать всем надо. Так ведь он первый лысый в их селе…

Незнакомка в это время старательно драила кальцинированной содой старый чугунок. Легкие капельки выступили на ее лбу. «Ты моя хорошая», — с острой нежностью подумал Фома.