Цвет папоротника

— Наконец, наконец-то изволили явиться. Думай тут о вас. Страдай. Вам что? Безголовому меч не страшен. А у меня план…

— Вас никто не заставляет, — холодно сказал Фома, чувствуя, как надоело ему быть вечным школьником.

— Черт, и откуда тут дует? — Его руководитель беспокойно огляделся. — Завидую вашему спокойствию.

— Чистая совесть — лучшая подушка, — сказал Фома.

— Слушайте, — руководитель указал взглядом на потолок, — а у вас там никого?..

— Нет, — ответил Фома, показывая глазами вниз. — Только там.

— Ну, тогда ничего не понимаю. Откуда дует? Хоть бы окна заклеили. Насморк совсем замучил.

— А вы каланхоэ в нос капните, — посоветовал Фома.

— Да, понял, — пробормотал руководитель, почтительно оглядывая Фому, и вытащил из дипломата мелко исписанные листки. — Вы во всем вините меня. Сам завел, сам выводи, хе-хе. А вы мне нравитесь… Вот тут некоторые мои соображения. Так, мелочь. На диссертацию хватит. Для себя берег…

— Спасибо, но мне ничего не нужно, — сказал Фома, решительно отодвигая милостыню. — Я сам.

— У нас сам еще никто ничего не сделал. У нас коллектив всегда приходит на помощь, — ядовито усмехнулся руководитель.

— А я сделаю, — упрямо сказал Фома, давая понять, что аудиенция закончена.

— Только запомните: чтоб было напечатано без единой ошибки. Иначе я умываю руки.

— Верю, — сказал Водянистый. — До свидания.

На улице он впервые за много лет вздохнул полной грудью. Непонятная сила распирала его. Он перепрыгнул бы сейчас через трехметровый забор, пробил бы собственным лбом небесную твердь, поцеловал бы первую встречную девушку. Тело было прежним, но сила в нем другая.

В библиотеке он заказал на завтра целый воз литературы. Библиотекарша кисло принимала от него бланки, что-то недовольно бормотала себе под нос, но, встретившись взглядом с Фомой, ожила, будто ее включили в электросеть. Ручка забегала по бумаге, телефон зазвонил, и она кокетливо пропела:

— Мы вас ждем завтра. Утром все будет. Только для вас…

Из библиотеки Водянистый направился в универмаг.

На этаже «Все для женщин» ему удалось приобрести все для женщины. В обувной секции его ждали португальские сапожки. В углу он наткнулся на тележку, с которой только что начали продавать фирменные платья. Наконец, помявшись, он зашел в секцию женского белья. Почтительно рассматривая цены, он совершенно растерялся среди пеньюаров и разной мелочи. Фома никогда не думал, что красивые женщины так дороги. Незнакомке нужно было что-то необыкновенное, воздушное, как она сама. Для такой ничего не жаль. Но что выбрать? Фома по-медвежьи топтался среди этого белопенного моря. Но к нему уже подплыла роскошная капитанша секции:

— Вам что, молодой человек?

— Да… белье для невесты, — выдавил он из себя.

— А какая она?

— Такая, как вы в свои семнадцать лет, — неожиданно для себя мудро ответил Фома.

И ему подобрали целую кипу цветных пакетов.

— Эх, сама бы замуж за такого рыцаря пошла, — кокетливо улыбнулась заведующая. — Пригласите на свадьбу.

Фома пообещал. Видно, что-то новое появилось в нем, потому что все ему удавалось само собой. Возможно, бессмысленная, счастливая, наивная улыбка? Он знакомился со взрослыми людьми так быстро и непосредственно, как дети с детьми. И эти кратковременные контакты дарили чувство общности со всем миром, где терн дарил ягоды без колючек, где души еще не покрылись корой отчуждения.

С горой пакетов, чрезвычайно довольный собой, хмельной от любви к людям, Фома вышел из магазина. Он представлял лицо Незнакомки и светился от этого внутренним светом. Простая истина пришла ему в голову: дарить — это приумножать. Ведь клетка, делясь пополам, одновременно и приумножается.

Перед входом в универмаг на гранитном цоколе сидела морщинистая старушка и молча, тоскливо смотрела на суету вокруг. Она что-то говорила людям, губы ее мелко дрожали, шевелясь, но никто в многомиллионном городе ее не слышал. Под этим тоскливым взглядом Фома даже споткнулся:

— Чего вам, бабуля?

Бабуля зашелестела что-то о своей жизни, о старости, горюшке, плохих сыновьях и невестках, а потом, взглянув Фоме прямо в душу, безнадежно добавила:

— Вышла вот из больницы, а домой в деревню доехать не на что.

В другой бы раз Фома только поморщился, а теперь вынул решительно из кармана металлический рубль, думая: как же иногда просто помочь человеку. Знайте мою доброту.

Он сел в троллейбус, оглянулся, где бы щелкнуть талончик, как вдруг в переднюю дверь протиснулась старушка, еще более старая и ветхая, с жалким узелком. Фома протер глаза. Это была совсем другая старуха. Она стояла посреди салона и шелестела про свое житье-бытье, про старость и молодость, казенный дом и деточек. Публика в салоне, прекрасно зная, чем это кончится, с любопытством поглядывала в окна.

— Вот выписалась из больницы, а домой добраться не на что…

Фома пошарил по карманам и добыл оттуда помятый трояк. Расставаться с ним было труднее, чем с рублем. И Фома не без приятности подумал, что он не только добрый, но и смелый, ибо другие сидят так, будто это их не касается, глаза прячут.