Цукерман освобожденный

Никакой ложной скромности касательно своих чар, но в то же время — никакой развязности: факт есть факт. Он прошел за ней в вестибюль, лицо его расплылось в дымке, когда на нее обратились взгляды тех, кто выходил из отеля. Он думал о Сезаре, дебютировавшей в девятнадцать в роли завораживающей Анны Франк, и о фотографиях кинозвезд, таких как завораживающая Сезара, — их Анна Франк вешала над кроватью на своем чердаке. Кто мог подумать, что Анна Франк явится ему в таком обличье. Что ему суждено будет встретить ее в доме своего агента, облаченную в платье из вуалей, в бусах и перьях какаду. Что он поведет ее в «Элейн», где все будут на нее глазеть. Что она пригласит его в свой номер в пентхаусе. Да, подумал он, у жизни свои игривые представления о том, как обходиться с серьезными парнями вроде Цукермана. Надо просто подождать, и она научит тебя всему, чего ты еще не знаешь об искусстве насмешки.

В гостиной ему сразу бросилась в глаза стопка новехоньких книг на комоде; три из них были его — «Высшее образование», «Смешанные чувства» и «Противоположные намерения» в бумажных обложках. Рядом с книгами — ваза с двумя дюжинами желтых роз. Ему стало интересно, от кого они, и когда она скинула шаль и пошла в ванную, он бочком пробрался к комоду и прочитал на карточке: «Моей ирландской розе. Люблю, люблю, люблю! Ф.». Когда она вернулась в комнату, он сидел в кресле у окна, откуда за парком виднелись башни на Сентрал-парк-Вест, и листал книгу, оставленную открытой на столике у кресла. Это был Сёрен Кьеркегор — надо же! — «Кризис в жизни актрисы».

— И какие же кризисы бывают в жизни актрисы? — спросил он.

Она сделала грустную мину и присела на кушетку напротив.

— Она стареет.

— Это Кьеркегор так считает или вы?

— Мы оба.

Она протянула руку, и он отдал ей книгу. Она пролистала несколько страниц и нашла нужную.

— «Когда, — прочитала она, — ей — актрисе — исполняется всего тридцать лет, у нее, по сути, уже все в прошлом».

— В Дании в 1850 году так, возможно, и было. Но на вашем месте я бы не принимал это на свой счет. Почему вы это читаете?

Не пришла ли книга от Ф., подумал он, вместе с розами?

— А что в этом такого?

— Да ничего. Наверное, всем не мешало бы. А что еще вы подчеркнули?

— Что и все подчеркивают, — ответила она. — Все, где говорится обо мне.

— Вы позволите?

Он потянулся взять у нее книгу.

— Хотите выпить? — спросила Сезара.

— Нет, спасибо. Хочу книгу посмотреть.

— Отсюда, за парком, видно, где живет Майк Николс[13]. — Вон тот триплекс, где горит свет, это его. Вы с ним знакомы?

— Сезара, Майка Николса знают все, — ответил Цукерман. — В этом городе знакомство с Майком Николсом ни о чем не говорит. Ну же, дайте мне книгу посмотреть. Я никогда о ней не слышал.

— Вы меня хотите высмеять, — сказала она. — За то, что оставила Кьеркегора на видном месте, чтобы произвести на вас впечатление. Но я и ваши книги выложила, чтобы произвести впечатление.

— Ну дайте же мне посмотреть, что вас так интересует.

Она в конце концов отдала ему книгу.

— Ну а я хочу выпить, — сказала она, встала и налила себе вина из открытой бутылки рядом с цветами. «Лафит-Ротшильд» — тоже от Ф.? — И как я не догадалась, что меня будут оценивать.

— «И она, — прочитал Цукерман вслух, — будучи женщиной, очень чувствительна к своему имени — как бывает чувствительна только женщина — и знает, что ее имя у всех на устах, даже когда люди утирают рот носовым платком». Вам такое знакомо?

— Знакомо. Мне — к чему говорить — знакомо и кое-что менее приятное.

— А вы все-таки скажите.

— Ни к чему. Скажу только, что моя мать, когда привезла меня из Дублина и повела в платье с отложным воротничком на прослушивание в Королевскую академию драматического искусства, имела в виду не совсем это.

Зазвонил телефон, но она не отреагировала. Ф.? Или Дж.? Или X.?

— «Она знает, что о ней говорят с восхищением, — прочитал ей Цукерман, — в том числе и те, кто никак не может придумать, о чем поболтать. Она живет так год за годом. И это кажется великолепным; выглядит все так, будто что-то ей придает значение. Но если в высшем смысле она должна была жить, подпитываясь их восхищением, черпать из него поддержку, получать силы и вдохновение для все новых усилий, — и поскольку даже самый талантливый человек, в особенности если это женщина, в моменты слабости остро нуждается, чтобы ею искренне восторгались, — в таком состоянии она действительно будет чувствовать то, что, без сомнения, осознавала довольно часто: что все это пустое и зря люди завидуют ее славе — ведь это тяжкая ноша». Таковы невзгоды женщины, — сказал Цукерман, — которую возводят на пьедестал.

Он снова стал листать страницы в поисках пометок.

— Натан, хотите, я одолжу вам эту книгу? Разумеется, вы можете остаться и штудировать ее тут.

Цукерман рассмеялся:

— А вы что будете делать?

— Что я всегда делаю, когда приглашаю к себе мужчину, а он садится и начинает читать. Я выброшусь из окна.

— Ваша проблема, Сезара, в том, какой у вас вкус. Если бы у вас, как у прочих актрис, лежали книги Гарольда Роббинса, обращать на вас внимание было бы легче.