Цукерман освобожденный

Только после ужина, когда они смогли отделиться от остальных гостей и от навязанной близости — карточки с их именами были поставлены рядом, — они смогли близко пообщаться. Это длилось всего пять минут, но с обоюдным пылом. Они оба читали биографию Джойса Эллмана и, судя по всему, прежде не осмеливались признаться кому-либо в том, сколь глубоко ею восхищаются; по их приглушенным голосам можно было решить, что они вступают в преступный сговор. Цукерман не скрыл, что однажды встречался с профессором Эллманом в Йеле. Собственно, встретились они на литературной церемонии в Нью-Йорке, где обоим вручали премии, но он не хотел, чтобы она решила, будто он старается произвести впечатление, хотя на самом деле старался изо всех сил.

Его встреча с Эллманом возымела эффект. Впечатление не было бы сильнее, будь это сам Джойс. Виски у Цукермана покрылись испариной, а Сезара от волнения прижала руки к груди. Тогда-то он и спросил, можно ли после ужина проводить ее домой. Она шепнула «да», дважды, зыбко, а потом проплыла в своих вуалях в другой угол зала — не хотела, чтобы думали, будто она забыла об остальных гостях, хоть она полностью о них и забыла. Так она выразилась.

Не уверена в себе? Можно доказать обратное.

На улице, пока Цукерман махал такси, проезжавшему в квартале от них, рядом остановился лимузин.

— Отвезете меня домой в этом? — спросила Сезара.

Прильнув к нему на заднем сиденье, она объяснила, что может днем и ночью позвонить из Ирландии и Мэри всегда готова ее подбодрить, рассказать, кого не любить и осуждать. Он сказал, что примерно ту же поддержку получает в Нью-Йорке. Она рассказала ему, что Шевицы сделали для ее троих детей, а он — как приходил в себя в их гостевом доме в Саутгемптоне после того, как чуть не умер, когда у него лопнул аппендикс. Он понимал, что звучит это так, будто он чуть не умер от ран, какие получил Байрон, когда боролся за независимость Греции, но, разговаривая с Сезарой О’Ши на бархатистом сиденье в полумраке лимузина, сам начинал звучать немного как Сезара О’Ши на бархатистом сиденье в полумраке лимузина. Аппендицит как страстная поэтическая драма. Он слышал, что рассказывает, насколько остро чувствовал «косой свет» на саутгемптонском пляже во время укрепляющих утренних прогулок. Все о косом свете да о косом свете, в то время как, согласно статье в свежем выпуске газеты, некая сцена в его книге, оказывается, спровоцировала рост продаж черного шелкового белья в лучших универмагах Нью-Йорке на пятьдесят процентов.

Ты что-нибудь придумаешь, сказал Андре. И вот оно: косой свет и моя операция.

Он спросил, названа ли она в честь кого-то? Была ли Сезара Первая?

Нежнейшим из возможных голосов она ответила:

— …в честь еврейской женщины, племянницы Ноя. Она спасалась от всемирного потопа в Ирландии. Мой народ, — сказала она и поднесла белую руку к белой шее, — был первым, кто там поселился. Первым из призраков Ирландии.

— Вы верите в призраков?

А почему бы и нет? Есть ли вопрос лучше? Как Движение будет реагировать, если Никсон заминирует Хайфонскую гавань? Тебе что, не надоели подобные беседы с Лорой? Ты только взгляни на нее.

— Скажем так: призраки верят в меня, — ответила она.

— И я их понимаю, — сказал Цукерман.

А почему бы и нет? Веселиться так веселиться. Жизнь настоящего мужчины.

Он все еще не делал попыток приобнять ее, ни пока она по-девчоночьи сидела, по-девчоночьи прильнув к нему на заднем сиденье, неся милую, безобидную, гипнотическую чепуху, ни когда величественно стояла перед ним у входа в отель «Пьерр» — женщина почти с него ростом, с черной косой и в тяжелых золотых серьгах, в платье из вуалей, с бусами и перьями, похожая во всем этом на языческую богиню, которой приносили жертвы в том ее фильме, что он видел еще студентом. Возможно, он и притянул бы ее к себе, не заметь он, садясь в машину, что на сиденье рядом с водителем лежит книжка — «Карновский». Усатый молодой человек, должно быть, читал ее, коротая время, пока мисс О’Ши была на ужине. Пижонистый Весельчак Джек[11] в темных очках и в полной форме, уткнулся носом в книгу Цукермана. Нет, он не собирался для вящего удовольствия поклонников перевоплощаться в своего ненасытного героя.

В освещенном портике отеля, с Весельчаком Джеком, косящимся из машины, он решил остановиться на рукопожатии. Пусть шофер не сомневается в роли воображения в литературе. Важно, чтобы это отпечаталось четко — для будущих семинаров в гараже.

Цукерман чувствовал себя именно тем высоколобым болваном, за которого его держала Мэри Шевиц.

— После того, через что вы прошли, — услышал он свой голос, — вы, должно быть, относитесь к мужчинам не без подозрения.

Свободной рукой она подтянула шелковую шаль к горлу.

— Напротив, — заверила она его, — я восхищаюсь мужчинами. Мне хотелось бы быть мужчиной.

— Не верится, что вы такое можете желать.

— Будь я мужчиной, я бы могла защитить свою мать. Я бы не позволила отцу ее обижать. Он пил виски и избивал ее.

На это Цукерман придумал только один ответ:

— Спокойной ночи, Сезара.