Цицерон

В конце июня он достиг Афин. Он не был здесь со времен своей юности. И вот теперь он, как в былые дни, бродил по улицам, любовался статуями и храмами, слушал философов. «Афины очаровали меня», — пишет он Атгику (Att., V, 10, 5). Может быть, прочтя эти слова, его друг с облегчением вздохнул. Наконец-то тучи рассеялись и Цицерон доволен. Увы! Радовался он раньше времени. Вскрыв через несколько дней очередное письмо, он прочел: «Я даже передать не могу, как мучит меня тоска по Риму. Мне опостылела здешняя пресная жизнь!» (Att., V, 11, 1). Еще через несколько дней: «Как я тоскую по родным местам, Форуму, Риму, дому… Но я перенесу все, лишь бы это не продлилось больше года. Но, если мне продлят полномочия, для меня все кончено» (Att., V, 15, 1). И Атгик понял, что все началось сначала. Вот в каком настроении Цицерон достиг провинции. Тут его со всех сторон обступили новые тяжкие заботы.

Киликия находилась на самом юге Малой Азии и была присоединена к Риму совсем недавно. Жило там великое множество племен, какой-то конгломерат народов. Страна покрыта была горами и холмами, где и укрывались жители в случае опасности. В настоящий момент они как раз ушли в горы от наместника Аппия Клавдия. К тому же провинция находилась в непосредственном соседстве с грозной Парфией. Как раз в это время войска Красса были разбиты парфянами и победители хлынули к римским границам. В довершение всего легионам, находившимся в Киликии, давно не выплачивали жалованья. Они взбунтовались и отказались повиноваться наместнику. Таким образом, Цицерон, человек совершенно невоенный, оказался брошен в самую гущу боевых действий, без войск, без всякого военного опыта, да еще окружен ненавидящими Рим людьми. Было от чего прийти в отчаяние.

Все это Цицерон знал, еще подъезжая к провинции, и думал об этом непрерывно. Но когда он вступил в Киликию, все эти мысли моментально отступили на задний план. Цицерон увидел ограбленных, униженных, несчастных людей — и острая жалость к ним заглушила все остальные чувства. Он забыл обо всем на свете, даже о собственной безопасности, и думал сейчас только об одном — как спасти и утешить этих несчастных. «В канун секстильских календ, — пишет он Аттику, — мы прибыли в разоренную и навеки погубленную провинцию… Стоны городов, вопли, ужасные злодейства не человека, а просто какого-то чудовищного зверя. Им просто постыла жизнь» (Att., V, 16, 2). Цицерон, впрочем, не тратил времени на слезы и причитания. Он тотчас же развил бурную деятельность. Он объезжал город за городом, не пропуская ни одного. В каждом он созывал всех должностных лиц и составлял точную смету общественных и частных долгов, а также налогов. Затем со скрупулезной точностью проверял каждую графу и в результате вычеркивал половину как совершенно незаконные поборы. Затем он обходил граждан, беседовал с ними, выслушивал все жалобы и обиды и старался загладить их. Он был поистине неутомим. «В его доме не было привратника. Ни один человек не видел Цицерона лежащим праздно; с первыми лучами солнца он уже расхаживал у дверей своей спальни и приветствовал посетителей». Наместник был сама приветливость, сама приятность. За 12 месяцев его управления никто не слышал, чтобы он повысил голос. Его можно было упрекнуть только в одном — он был слишком уж мягок и снисходителен (Plut. Cic., 36).

Он не знал ни минуты покоя. Если члены его свиты надеялись пожить при нем так, как обычно живут приближенные наместника в провинции, то есть наслаждаться даровыми обедами, сладким бездельем, всеобщим раболепием и дорогими подарками, то они жестоко ошиблись. Цицерон оживленно рассказывает о своих приключениях Аттику: «Несчастные города приходят в себя, так как не несут никаких расходов ни на меня, ни на легатов, ни на квесторов, вообще ни на кого. Знаешь, мы не берем даже сена, даже то, что разрешает Юлиев закон, даже дров. Кроме четырех кроватей и крыши над головой нам ничего не нужно. Впрочем, часто мы отказываемся и от этого и остаемся в палатке» (Att., V, 16, 3–4). Итак, вместо неги и роскоши, о которых мечтала свита наместника, их заставляли жить как аскетов. Об обогащении же нечего было и думать, наместник пресекал такого рода попытки с несвойственной ему решительностью.