Цирк приехал!

Веселый гном двоился в глазах, наполненных слезами.: Дядя Проня глядел на него и улыбался. Он вспоминал о Пансито. О старом обрусевшем японце Пансито, который посвятил его, молодого артиста Проньку, в таинство исполнения «живого мертвеца». Давно это было… Они подружились в маленьком южном городке России много лет назад, когда великан выступал в труппе «Десять арабов-прыгунов Мариано» никому не известным сальтоморталистом. Познакомились они вскоре после приезда японца в город. Старик ходил в глубоком трауре: он только что овдовел и остался с маленьким сынишкой. Мальчик почти не говорил по-русски. Пронька привязался к малышу, играл с ним, обучал несложным трюкам: стойкам, колесикам, кульбитам, учил русскому языку и сам учился японскому.

«Значит, „мама“ по-японски будет „хаха“?» — спрашивал он.

«Хаха», — соглашался малыш.

«А „папа“?»

— «А „папа“ — „тити“».

— «Ну скажи ещё что-нибудь…» — просил Пронька.

«Хаха синда…»

— «Что значит „хаха синда“?»

— «Хаха синда» значит: «мама умерла»…

Очевидно, благодаря этой дружбе японец относился к Проньке более приветливо, чем к остальным. С окружающими он был замкнут. Но на него никто не обижался: в цирке умеют понимать чужое горе.

На афишах японца было написано, что он первый и единственный исполнитель «живого мертвеца». Это было неправдой: подобные номера существовали и до него, но по количеству времени, проведенному под землей, у Пан-сито действительно не было равных. Он мог пролежать в могиле свыше двух часов.

И вот однажды случилось несчастье. Заканчивалось второе отделение программы. Пансито лежал в гробу, а над ним шло представление. Все точь-в-точь как и сегодня. В темноте над могилой Пансито жонглер подбрасывал горящие факелы.

Раздался яростный удар грома. Блеснула молния. Сильный ветер сорвал и унес брезентовую крышу. С неба хлынул поток воды. Ещё порыв ветра. Затрещали и ловалымсь столбы, погасли лампы. Раздался крик ужаса.

Люди бросились из цирка, пересекли рыночную площадь и укрылись в церкви. Бушевал ветер, град стучал по крыше, вода затопляла землю.

Ураган стал затихать. В толпе жался от холода Пронька. Он вдруг коротко вскрикнул.

Пансито! Забытый всеми Пансито уже свыше двух часов лежал в глубокой могиле.

Пронька бросился в цирк. За ним, утопая в грязи и лужах, побежали остальные артисты. Издали они услышали судорожный звон колокольчика, соединенного веревкой с гробом.

В центре пустого манежа, в мутной воде, лежал сынишка Пансито. Горько плача, он ожесточенно разрывал сырую землю ногтями. Колокольчик яростно трезвонил. «Тити! Тити!» — кричал мальчик. Колокольчик звенел все громче и настойчивей.

Увидев Проньку, мальчик бросился к другу: «Тити синда! Тити синда! Хаха синда… Тити синда!»

Колокольчик умолк. Лопнула веревка. Яму быстро откопали. Пронька рванул крышку гроба. Со скрипом выскочили гвозди. Разгневанный и ни о чем не ведавший старик поднялся и залепил Проньке такую пощечину, что Тот повалился на спину. Так началась дружба.

«Где-то теперь старик?» — вспомнил, улыбаясь, великан.

Сандро стоял у занавеса и кусал губы. Почему нет сигнала? Прошло уже пятнадцать минут. Почему так долго нет сигнала?

Чарли Чаплин бегал по манежу и безуспешно пытался поймать собственную шляпу. В ложе хохотали до слез. «Ну как можно сейчас смеяться?» — думал Сандро. На барьере зажглась лампочка.

Ухмыляющийся гном весело щурил глаз, вот-вот захохочет. Дышалось по-прежнему легко. «Пожалуй, пролежу часа полтора, — размышлял атлет, — сил не убавилось. Не то что в прошлый раз. Тогда в это время голова начала болеть. Если пролежу, прибавит Индус, прибавит. Уплачу ещё взнос. Останется последний — и все: удав мой… Уйдем. В ЦУГЦе „мертвеца“ не заставят работать… Не так плохо в ЦУГЦе. Врут Гораций с Глебом Андреевичем. Зачем государству артистов обманывать?»

Над манежем повесили сетку. Шпрех объявил воздушный номер «четырех чертей».

«Интересно, был полет или нет? — думал дядя Проня. — Как там Донат? Небось летает, а сам про меня думает. Не волнуйся, Донечка, выдержу. Вместе уйдем. Всех с собой заберем. Шурка будет рад. Эх, Шурка, Шурка, славный парень… Ведь я сразу понял, что поколотили тебя в школе. Выдумал про подвал с мелом. Не хотел меня расстраивать, вот и соврал! Не волнуйся, Шурка! Сейчас для тебя специально подам длинный сигнал. Знай, что думаю только о тебе, болезный ты мой…» — И артист нажал кнопку.

— Тебе не кажется, что лампочка слабей стала гореть? — спросил Сандро Василия Тихоновича.

— Что ты! Что ты!

— Эх, дядя Вася, зря я насчет батарейки подал мысль, — снова нагнулся к лилипуту Сандро. — С колокольчиком надежнее.

Время шло… Высоко под куполом передвигался, вися вниз головой и переставляя ноги из петли в петлю, «человек-муха». Артист раскачался на последней петле и очутился на мостике. Борька, Влас и многие зрители не видели этого. Взоры их приковывала лишь лампочка на барьере.

В гробу стало темнее. «Неужели батарейка садится? — с досадой подумал дядя Проня, глядя на меркнувшего гнома. — Говорил же Сандро, что старая батарейка была у Доната…»