Цимес

— А я знаю, почему! Ты боишься: а вдруг я права? Потому что ты сама когда-то думала так же. Когда-то давно. И верила в то, что уже почти совсем забыла сейчас. Потому что в тебе сидит страх. Страх показать, что у тебя внутри на самом деле. У вас у всех так, поэтому вы называете себя взрослыми. Вы без конца твердите о любви, а сами спешите задушить ее, едва заподозрив, что она может появиться. Разве нет? Хотя вы никогда не признаетесь в этом — ни один из вас, и ты тоже.

— Наташенька, да что с тобой? Если ты сама все понимаешь, так о чем же спорить? Просто каждому возрасту свое — ничего не поделаешь. И хорошо, что так.

— А я не хочу! Не хочу, как ты! Бояться своих слез, своей любви — не хочу!

Ну вот, наконец-то она расплакалась — беззвучно, только слезы, слезы, слезы. Плачь, милая, плачь, после этого всегда легче, почти всегда. Но все-таки: что же это такое? Что-то с ней не так, я же вижу. Влюбилась, что ли?

— Ну-ка, погоди… — я беру ее за руку. — Что-то случилось, да? Что-то, чего я не знаю и никто вообще не знает, ни родители, никто?

2

Аиста гнездо на ветру.

А под ним — за пределами бури –

Вишен спокойный цвет.

Сколько времени мы знакомы? Да всю ее, Наташину, жизнь. Все ее семнадцать лет, даже больше. Потому что Маришка, ее мать, — моя школьная подруга. Мало того, даже работали мы довольно долго в одной школе — я преподавала английский, она математику. Правда, она работала больше для удовольствия — ставка у нее была мизерная, — в основном чтобы показаться в учительской в новом дорогом наряде и рассказать, в каком ресторане они с мужем ужинали накануне вечером. Впрочем, это продолжалось не слишком долго: как и полагалось владельцу полулегального бизнеса и шальных денег, он довольно скоро ее бросил, и она снова оказалась прежней Маришкой — незаменимой и почти родной. У меня, между прочим, к тому времени уже был горячо любимый муж и наши драгоценные двойняшки: Котя и Мотя — Костя и Матвей. Маришка часто приходила к нам, мы пили чай, болтали, иногда она нас выручала — сидела с мальчишками, даже оставалась ночевать. И вдруг…

Самое смешное — когда я была такой же, как сейчас Наташа, мне казалось, что нет ничего ужасней скучной, монотонной жизни, такой, как у всех, без «вдруг», с обязательным многоточием в конце. Я пребывала в уверенности, что уж у меня-то впереди значительные и незабываемые события, а главное — совершенно небанальные.

Именно так и случилось.

Однажды солнечным воскресным утром мой любимый муж, обстоятельно позавтракав и промокнув салфеткой рот, произнес:

— Рита, послушай… Я хочу, чтобы ты все правильно поняла… все обстоятельства… Мне нелегко говорить, но и молчать я больше не могу — все зашло слишком далеко. Понимаешь, мы с Мариной… Я прошу тебя дать мне развод. Она… Она беременна. Так уж получилось, прости. Дети, разумеется, могут остаться с тобой, я буду помогать, не сомневайся. На квартиру я тоже не претендую. Ты должна понять…

И я поняла. Я всегда была очень понятливая, я вообще схватываю быстро.

Через семь месяцев родилась она — Наташа.

Гайд-парк в ясную погоду — это много зеленого, голубого и чуть-чуть серого. Он не умеет грустить и не умеет плакать, для этого тут заранее предусмотрены дожди и туманы.

— Наташа, я же вижу, я ведь все пойму, ну?

Она свернулась калачиком прямо на траве. Спрятала лицо в моих коленях, плечи все еще вздрагивают. Я глажу ее по голове, перебираю волосы. Маленькая большая девочка, дочь моего любимого мужа и лучшей подруги. Ее первому мужчине повезет, у нее сильное, красивое тело и правильные инстинкты. От нее уже пахнет женщиной.

— Ну все, все, уже прошло. Ты и сама хочешь мне рассказать, правда?

Наташа молча кивает прямо мне в колени, и я слышу оттуда ее приглушенный голос:

— Как же я могу рассказать то, что рассказать невозможно?

— Хорошо, тогда давай по порядку. Скажи, у родителей, дома все нормально?

Такой невинный вопрос, но и сейчас, спустя семнадцать лет, я жду ответа, нет, не затаив дыхание, но… Почему?

И ведь уже почти пять лет я люблю совсем другого мужчину, я люблю Марка — мучительной, зрелой и, скорее всего, последней любовью. И разве можно сравнить это чувство с тем, первым и наивным, к светловолосому юноше, на которого так похожи мои близнецы, мои Котя и Мотя.

Мужа я простила, сама того не заметив, сразу после того, как родилась Наташа, — скорее всего потому, что никогда не любила по-настоящему. К тому же беременность у Марины протекала тяжело, она лежала на сохранении почти все время, и где-то месяца через три я стала носить ей передачи. Вернее, мы носили их по очереди — он и я. Девочка родилась слабой и совсем крохотной, а Марине во время родов внесли инфекцию. Когда наконец они обе оказались дома… В общем, пришлось помогать. Иногда мне казалось, что мы живем одной большой семьей, у меня уже трое детей, вот только ночью трогают не меня, а ту, которая то ли еще беззащитней, то ли безжалостней…

Наташу, слава богу, выходили, Марина выздоровела и даже похорошела, и мы наконец отдалились, расцепились на самом деле. По Наташе я, конечно, скучала, — ну и что?