Цимес

И нет этому конца…

А началось все с обычного театрального буфета.

— Простите, можно задать вам вопрос?

— Какой?

— Видите ли, мы тут поспорили, кто вам больше нравится: Онегин или Ленский? Чисто по-женски, а?

— Если по-женски, ни тот ни другой. Или вы в смысле вокала?

— Нет-нет, я совсем в другом смысле, вы совершенно правильно поняли. Так кто?

— А вы с кем поспорили?

— С Лешкой, простите, с Алексеем, так его зовут. И меня тоже. А вас?

— Значит, Алексей и Алексей. И где же он, этот ваш приятель?

— Так он это я и есть. И я тоже я, понимаете? Два в одном, представляете, как вам повезло?

— Ага, понятно. А тот второй такой же самоуверенный, как и вы?

— Ну что вы, гораздо больше. Я против него… Но вы так и не ответили на мой вопрос — кто?

— Пожалуй… Гремин. Да, конечно, Гремин. А вам? Наверное, Татьяна?

— Не угадали. Нам нравится Пушкин, Александр Сергеевич. А если серьезно… Как вас зовут, вы тоже так и не ответили.

— Катя.

— Вот вы и нравитесь больше всего — Катя…

Потом было много чего. В армии засчитывают день за три, год за три — это если война. А как засчитать день счастья? А если их, этих дней, набралось на целых два с половиной года, и каждый был, как первый и последний, как единственный.

— Знаешь, иногда я смотрю на тебя, особенно если долго не видела — ну, день или два, — и мне сразу плакать хочется. Почему?

— Это Бахти. Девятая степень божественной любви.

— Все-то ты знаешь… А почему девятая?

— Потому что, если любишь по-настоящему, оказываешься на девятом небе. Именно там.

— Сразу на девятом? А как же первые восемь?

— Они не считаются, и все. Кришнаиты знают в этом толк. И летчики, конечно, тоже.

— Конечно. Вы вообще немножко другие, не как все. Ну вот как будто знаете что-то такое, что обычному человеку неведомо.

— Потому что у нас ведь на целую степень свободы больше, чем у остальных, — это очень много. И если хоть однажды ее почувствовал, уже никогда не забудешь. А ты умница, ты все-все понимаешь. От тебя тепло и запах родной, хочется припасть и долго-долго не отрываться.

— Припадай, Лешенька, припадай сколько хочешь, и не на долго-долго, а навсегда.

— Навсегда не бывает. Навсегда — это только после смерти. Но ты не бойся, мы ведь с тобой и умрем в один день.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все. Иначе просто не может быть. Ну вот скажи, разве ты сможешь без меня жить? А я без тебя?

— Ты же знаешь, что нет. Я о таком даже думать не хочу.

Так все у них было просто и радостно. Встретились, словно только для этого на свет родились: для восторгов и тайны прикосновений друг к другу, вздохов, вздрогов — и до, и после, и во время, всегда. Рассказать об этом невозможно, а вспоминать невыносимо, потому что чем больше счастья, тем меньше времени на него отпущено. И кто объяснит — почему?

Катя была уже беременна Антошкой, она была на седьмом месяце, когда… Открыла дверь — два человека в военной форме, а дальше, как в замедленной съемке: вот они снимают фуражки, вот опускают глаза…

В тот же день, ближе к вечеру, родился Антошка.

— Ну что ты, Сережа, я так рада. Просто иногда трудно найти слова. Я уже давно… Мы уже давно… — Катя улыбается изо всех сил — ему, себе, Антошке, да хоть бы и канарейке этой — все равно, кому. Кеша слышит ее мысли, видит, как она старается. Колечко блестит на пальце, играет огнями, слепит…

Клетка так и осталась открытой, и никто, совсем никто этого не заметил.

Катя ушла укладывать Антошку. Она тихо сидела рядом и едва-едва, кончиками пальцев гладила его по голове, так же, как сам он еще совсем недавно гладил Кешу. Сережа курил на балконе почему-то очень долго и разговаривал с кем-то, вернее не разговаривал, а пел. Только молча, про себя и так тихо, что Кеша даже не сразу понял. Потом он решил, что это и не важно вовсе, ведь кому надо, тот все равно услышит.

Неубранные тарелки на столе погрустили немного и тоже начали переговариваться, к ним присоединились недопитые бокалы. Все были немного озадачены, никто толком не понимал, что произошло, но осадок остался какой-то странный, нехороший. Подумав, Кеша гордо отвернулся от стола: вот еще, не хватало ему с посудой разговаривать. Легче и проще всего было бы, конечно, с Антошкой — если не поболтать, то помолчать-то уж точно. А может, и спеть вместе, дуэтом — человек и птица, что в этом такого? Он уже знал, что будет дальше: Сережа вот-вот отправится в ванную, он любит долго стоять под душем, шуметь водой, фыркать. Потом заглянет в детскую, и оттуда выйдет Катя. Она положит голову ему на грудь и руки на плечи, прижмется и скажет, как всегда беззвучно: спаси, сохрани, защити нас. Интересно, кому? А вот Сережа ничего не скажет, только обнимет ее сильными руками и уведет в спальню на всю долгую-долгую ночь.