Циклоп и нимфа

– Господа жандармы, как приедут, перво-наперво меня к себе вызовут, – строптивец глянул на них с ухмылкой. – Потому как интерес у них ко мне.

– Какой интерес?

– Да уж известно какой, жандармский особый. Вы вот, ваше высокоблагородие, господин мировой посредник, здесь вроде как око государево, но и я… я тоже ведь не лыком шит. Только вы на жалованье, а я сдельно.

– Ты хочешь сказать… – опешил Пушкин-младший, – ты доносчик, что ли, здешний?

– Я докладываю господам жандармам, – Кузьма уже открыто ухмылялся. – И вам бы докладывал, коли бы мне приказали. Вроде как дурачок я при конюшне, да? А на постоялом дворе-то разговоры, разговоры… Брожение умов. И в гостиницу я вхож. Все запоминаю, все на ус мотаю. За «просто разговоры» господа жандармы по пять копеек плотят. Если крамола какая – то по целковому плотят сразу. А уж если кто Самого ругнет, оскорбит, так по пять целковых за такой донос! Оскорбление власти! Как повелось еще с нашего государя Крымского, так и до сих пор – плотят. И на черта мне воровать, когда у меня доход тута постоянный?

– Да такие мерзавцы, как ты, на все способны, – брякнул Мамонтов.

– Только и слышу от вас поношение, да «выпорю», да «в морду», – Кузьма покачал головой. – Эх, ваши высокоблагородия, не плюйте в колодец. Если что… если бунты, волнения… как волю-то народ получит, как мужички с господами землю начнут делить… кого вы на помощь-то призовете? Таких, как я. Больше-то некого. А то и сами полетите кверху задницей своей сиятельной! Ваш батюшка, господин мировой посредник, я вона на постоялом дворе слыхал намедни, был знаменитый стихоплет. На гитаре господа офицеры играли-пели: «Наша ветхая лачужка и печальна и темна, выпьем с горя, где же кружка?» Так бы и я смог вирши слагать.

– А ты что, грамотный разве? – спросил Пушкин-младший.

– А то! Чай, не дурее вас. А насчет того, кто на что способен… Вас ведь тоже сюда прислали мало ли что мировым посредником, но не по головке здешних гладить, если что… если недовольство властями или, не дай бог, бунт. Вы солдатами в Крымскую командовали, а у солдат-то ружья, пули. Батюшка-то ваш, говорят, бунтовщикам сочувствовал, которые с сибирскими каторжниками якшались из тех, что декабристы… с нашими здешними господами Фонвизиными, Пущиным. Так он, может, по щекам бы вас отхлестал, мальчишку, узнав, как вы сатрапам-то теперь сами служите в роли мирового посредника!

Клавдий Мамонтов схватил конюха за грудки и замахнулся с намерением расплющить за такие речи о Пушкиных.

– Он нам нужен, – повторил Пушкин-младший, остановил Мамонтова, затем кликнул солдат пожарной команды и приказал отпустить Кузьму из чулана.

– Пошел прочь. На конюшню пошел, живо!

– Ты зачем его отпустил? – удивился Мамонтов. – Это же такая гнида продажная…

– Не о нем думай, а о нашем корнете, которого не было. У меня есть один план, Клавдий. Может, что из этого плана и выйдет путного. Увидим.

Глава 41 Любовный дурдом

Первым вопросом Кати к майору Скворцову, когда они утром с Мамонтовым приехали в отдел полиции (под видом допроса), было – как Меланья? Что сказали врачи?

Майор Скворцов коротко передал суть ночных событий, объяснил, отчего не произошло нового отравления. Правда, опустил целый ряд красноречивых деталей. Пока Клавдий и Катя смотрели и пересматривали видеозапись допроса Меланьи, он стоял спиной, отвернувшись к окну.

– По поводу подарка, о котором она упоминала, надо ехать к юристу Гурскому, – объявил Скворцов, когда они закончили смотреть запись. – И вместе с Макаром. Катя, это уже по вашей части уговорить его.

Катя покраснела. Попрекает, что ли? Заслужила ли она эти попреки после того, что случилось? Да, наверное, заслужила…

Сели и поехали. Клавдий Мамонтов снова хранил молчание. Катя думала – сможет ли переступить порог дома, где могла бы встретить свою смерть? Ворота опять гостеприимно распахнулись перед ними. Кто их открывал в этом хаосе? Робот, наверное, автомат…

Когда они вышли из машины, взору их предстало поразительное зрелище. На открытой веранде – за столом, на котором тарелки и стаканы, полупустые бутылки из-под коньяка, виски и водки, – сидели Тутуев и Кузьма Поцелуев. Кузьма ел жареное мясо прямо с чугунной сковороды. В дверях, пригорюнившись по-бабьи, застыла горничная Маша. А посреди веранды под музыку из «Афони» плясал Филин Ярославич. Музыка играла из смартфона.

Лишаев плясал совершенно по-куравлевски, выкидывая коленца и крутя кулаками над головой. Его круглое багровое лицо заливали слезы. Он был вдребезги пьян. Юродивый губернатор держал в руках фаянсовые кружки и стукал ими в такт друг об дружку, когда в «милом чё» звучали басы.

– Любовь всей моей жизни! – восклицал зареванный Филин Ярославич. – Богиня!

– Умрет родами в застенках, голубка, – памятник ей воздвигнем! – вторил юродивый губернатор.

– Заткнисссссссссссь ты! Лучше повтори!

Тутуев мазнул пальцем по смартфону, лежащему на столе, и «милый чё» зазвучал снова в полную силу.