Центумвир

– Я сука. Я боялся смерти в тот момент, когда его забивать начали. Вот тогда я отчетливо понял, что одно дело сказать, а совсем другое, когда видишь… Теория и практика это такие разные вещи… Я боялся, но не тогда, когда его закрывал. Потому что уже понял, что правда не пугает, когда так... горит, что ли. Бояться другого нужно, а правда это правда, она не может быть безболезненной. Реакции тела ничто, когда изнутри прет и ты понимаешь что живой на кладбище, пусть это и пиздец как больно. Пусть. Но живой же… У них лица такие у всех были, когда его забивали... – пламя потухло, а в глазах все так же глядящих на зажигалку в своих пальцах полный всепоглощающий  мрак. – Когда он подыхал, захлебывался кровью, выблевывал ее, а его забивала тварь. Спросила у него, не передумал ли. Он рассмеялся. И снова на хуй послал. Бить стали сильнее, его отрубило и я понял, что, по ходу, уже все... Вот тогда я убил. Того, кто меня держал. Я знал, что сдохну, я это осознавал, но когда вырвался под пулю, под контрольный для него, спиной повернулся... я не знаю, как такое словами объяснить, просто лежишь с огнестрелом, кровь на полу, а ты будто чувствуешь, как у многих перемкнуло, что ли... Не страшно подыхать. Не потому что у них перемкнуло… Подыхать всегда страшно, но не тогда, когда понимаешь за что под пули ставишься… Просто не страшно. Уже ничего. Потому что все понял. – Отпил виски и со стуком, вбуравливающимся в память поставил бутылку на столешницу. – Мы больницу оцепили полностью. Сто тридцать девять человек, и наших и не наших. Многие охуели  от масштаба. Что если не бояться быть правдой и не бояться смерти, это такое притянуть может, пусть семьдесят процентов от тех, что на эшафотах, за которых он едва не сдох... пятьдесят четыре дня, пока он на нулях полных, а там реально люди рядом, которых пробивало настолько, что если прямо сейчас дуло к виску, не отступят.  Это сложно словами выразить, просто такое проебывает насквозь. Пробуждает. Побуждает... Пятьдесят четыре дня столько людей. Намертво стояли. Потому что знание, что его убить могут... Оцепили, охраняли и многие не потому что им платили, а чтобы Ярый дальше двигал. Ломал. И то, что он может это делать, несмотря на то, что едва пальцами шевелит и говорить физически почти не получается, понимали все. Впервые, наверное, понимали, потому что столкнулись с реальным центумвиром. И он тогда судил, кто прав и виноват, и приводил приговор в исполнение так, что твари дрожали, видя, что есть правоимеющий, и ему сейчас важно только одно – правосудие. Потому сейчас и под ножи ставятся ради него. Тянут на себя все, зная, что выебут жестко, но тянут… В этом пиздеце ты себе представить никогда не сможешь, что это значит. Тут ярды, тут людей нет. А для него есть и стоят. – Секундная пауза, невеселая усмешка, твердый и тяжелый взгляд карих глаз мне в глаза. – Он тебя любит, Ален. До безумия любит. Я это знаю, потому что его понимаю. И тебя из-за него замочить могли, чтобы на свет вышел, так хуй найдут, пока не почистим все… Тебя могли убить, чтобы он засветился. Одна хуйня, когда на твоих руках своя кровь и совсем другое, когда кровь человека. Кровь мрази еще можно попытаться оправдать себе. Кровь человека, которого ты любишь... невозможно. И я понимаю, что я буду испытывать к суке, ослушавшейся приказа и едва не убившей мою любимую женщину. Понимаю примерно очень, но даже этого достаточно. Я ослушался его прямого приказа,  где были просчитаны риски, он всегда просчитывает все… Я отослал тебя и Немца, а итог… Я не знаю, как я в глаза жене Немца смотреть буду… Сейчас Тима приедет, разрулю пару моментов и поеду к ней, и не знаю я, блядь, как мне ей в глаза смотреть, а ты говоришь про Яра. Убьет? Да. Я бы убил, Ален. Я бы убил суку, едва не порешившую мою жену. Так что твой вопрос бессмысленен. Не он, так я сам.

Здравствуй, брат мой. Здравствуй.

Я не имею никакого права говорить, что понимаю, что ты чувствуешь. Но я примерно могу уловить. Когда кажется, что сломал чужую жизнь. И я не представляю, что чувствуешь, понимая, что мог сломать ее непоправимо… жизнь человека, которого любишь. И никогда не тронешь. Потому что до безумия,  до преклонения уважаешь другого человека. И я никогда не могу представить насколько тебе больно сейчас, родной…

Тихо рассмеялась. Сквозь слезы. Пересела к нему и уперлась лбом в его плечо. Хьюстон, ну что ты за человек... я же теперь любую твою бабу на ДНК разберу, если обидит... кому вообще я тебя отдам без того, чтобы сердце кровью не обливалось?

– Ты же знаешь. –  Его выдох дыма в сторону. Его рука по спинке дивана двинулась было ко мне, но тут же остановилась. И моя усмешка по губам, когда он с улыбкой, – ты все прекрасно знаешь. У нас бы вышло. Любил бы не меньше. Тоже до беспредела. Тоже за него. Прости, что... – «едва не убил». Затяжка и шепот скрадывается в выдохе никотина, – пожалуйста, прости.

Улыбалась, чувствуя движение влаги по щекам, потому ее скрадывала мягкая тонкая ткань его джемпера.

«Пожалуйста, прости».