ЦДЛ

И снова он досиживал свой срок, тоскуя по отобранной работе. Однажды к нему, ненадолго отпущенному, пришел маленький и тщательно обритый человек и сказал: «Вот в этом сидорке ваш роман… „Обезьяна“, кажется. Мне было приказано его сжечь, но я не стал этого делать…»

Рукописи не горят, когда их не поджигают.

В записке что-то от писка, зашнурованного скоросшивателем. Мыслимо ли уместиться в записку?

И тем не менее объяснительная записка – это жанр. Начиная ее – пишут эпопеи.

Да и эта моя первая проза родилась из объяснения поведения секретариату правления.

Но эти объяснения уже для другого адресата.

Символично.

Так появился ЦДЛ, сам того не ведая, ставший менять мою жизнь. Потому что творчество – тоже поведение.

Пошел гулять «ЦДЛ» по рукам неполно, и вот из ЦДЛ меня исключают вполне.

КГБ – наш первый читатель, идущий по следу. При такой организации ты не оставишь в творчестве след. Но попытка – не пытка. Хотя, как сказать. Но минует слово запретные их установки. Слову больше везет, чем автору, – его изгоняют уже из Союза, даже из двух – сначала писательского, а потом и вообще Советского.

ЦДЛ.

Он не собирался по крупицам, этот материал. Документ довлел над живой плотью фантазии. Он пер без памяти, ломая привычные заготовки жанра, с непременной усидчивостью и кропотливым анализом написанного.

Какая уж тут усидчивость, если сидишь, облокотись на Злобное Место и уж как его приспособив под письменный стол – самому невдомек. И когда к тебе прилетает не просто Муза, а самый главный Член Союза, а то и сам спецнадсмотрщик КГБ, в коем ведении ты находишься. И грозит тебе пальчиком: «Не шали, не то хуже будет!» И не врет. Хуже действительно будет.

Неспешность, так любимая за письменным столом… Ныне эта роскошь непозволительна. Вызревание замысла. Высиживание книги. А потом долеживание рукописи. И вновь возвращение к ней… Эта привилегия писательского труда ныне просто невозможна. И не потому, что не знаешь – сколько тебе отпущено. Ныне главное – успеть, пока не ударили по автору. И еще преуспеть, пока не звезданули по рукописи. У нее нет инстинкта самосохранения. Беда наша заключается не в том, что мы должны отвечать за свои книги. А в том, что мы отвечаем за них тогда, когда их уничтожают. Задолго до того, как они становятся ими. Что и говорить – я побывал в шкуре прозаика – до чего ж неблагодарный жанр! Это поэзия – экспромт и стихия, живородящаяся сама по себе и требующая от автора только своевременной фиксации. Иногда и сам удивляешься – и как же легко пишется!

Так родился мой, новый по сути, жанр – «Документальная фантастика» (следующую книгу уж точно обозначу этим жанром, хотя терпеть не могу объяснять и разжевывать – что и как).

Для нашей действительности мировая литература не заготовила мало-мальски приемлемую форму. Хотя догадывалась о социализме давно.

Высокому призванию пристало и большой талант.

Он-то и определяет потом всю жизнь, скупо отмеренную, как всем.

Земное существо, наделенное крыльями. Их можно сложить за спиной, как руки, и расхаживать среди обычных людей.

Но крылья вырываются в небо. Накидывая на плечи гибельную высоту.

Нелепейшее несоответствие – огромность зрения и малая орбита глаз.

Чудовищное несоответствие – высокое призвание и краткий миг человеческого бытия.

Пульсирующие вспышки когда-то умерших звезд. Световые волны, веками идущие по бесплотному пространству.

А импульсы талантливости, здесь – на земле?

Продирающие черно-угольные пласты невежества, неверия и ханжества.

Какова же ты, скорость разума, если просто свету нужны световые годы и годы? И это в пустом и разреженном космосе, а на земле, сплошь и рядом препятствующей?

А в России, с ее колючими проволоками, с ее сторожевыми вышками, бетонными заборами, железными запорами, решетками, оградами, опорами глушилок и давилок, с ее местами злобными, уже не Лобными, а скрытыми, с ее мегатоннами, полигонами, тюрьмами, лагерями и психушками?.. Ведь ее еще миновать нужно.

Сколько световых лет, оттого и световых, что идут сквозь непроглядную тьму?

Камни за пазухой… Их, брошенных в пророка, громоздят потом в вечно запоздалый памятник ему. Высокий, очень высокий, но не достающий его живого роста.

Памятник? Да им не прижать даже стопы рукописей на письменном столе подвижника.

Может, раньше люди жили дольше? Или событий на их век выпадало меньше и они одалживались у Истории и у Библии?..

Сегодня и жизни не хватит, чтобы описать драму одного прожитого дня.

И тут не до вымыслов!

Остается – бегство от себя.

Остается дезертирство в развлекательное чтиво, чтобы грызть иллюзорный леденец благополучия.

Остается, сплюнув проклятья собственной судьбе, – докрикивать свое Призвание. Услышат ли?

Недавний рекорд трагизма – репортаж с петлей на шее.

Есть еще высшая точка трагизма – репортаж в никуда.

Обычно в рай въезжают на сумасшедшей скорости. А дальше душа уже идет пешком.

Он не успел затормозить свою новую «Волгу» и влепил себя и свою семью в скалистый ландшафт родной Армении.

Имя этого поэта – Паруйр Севак.