ЦДЛ

– Значит, так, – начал он не спеша. – Привезли меня в Немчиновку. Красота, как у Шишкина на картине. Вокруг леса. А поверх лесов еще и брандспойты поливают вовсю, чтобы еще свежее было. Охрана на каждом шагу цвета заборов. И даже зубы зеленые – курят много… Меня, как горячего коня, проверяет. Будто на мне собирается сам гарцевать. И, наконец, похлопав как следует меня по дряблому крупу, аккуратно вталкивает в вестибюль, когда-то называвшийся «сени». Сел, куда показали. И жду. Вижу, идет старушка. Бац! – и в ноги мне поклонилась. Как в самый разгар крепостничества. «Барин!» Вот, думаю себе натощак, как бывшие рабы живут! Это в кабинетах у них скромность украшает стены. А здесь на досуге – чего только нет. Ну и мебель конечно же мягкая. Будто я сыр, и вот меня еще и в маслице окунают. А душа… ну, эта бальзам стаканами хлещет, такой здесь комфорт!

И вот он подарок – я сижу за столом, разумеется, царским, у, можно сказать, царствующей четы. Никого, только я и правительство со своею супругой. Рыло в рыло. Так сказать, тет-а-тет. Ну, для начала я скромненько в помидорчик вилкой.

«Леня, а ну, покажи ему, как надо помидоры есть!» – треснувшим голосом молвит супруга правительства нашего. И Леня плод покраснее берет со стола и двойною челюстью давит. Сглотнул, аж кадык в ордена ударил. А кожицу шмякнул об стол и воскликнул: «Гандон!», подцепив ее лихо на вилку. И так заливчато рассмеялся, что тебе наш русский национальный герой Иванушка-мудачок…

И еще он любит охоту. Как-то у волжских плесов, видя, как в болото аккуратно укладывают миллионы народных денег, наш писатель, как в свое время Некрасов, спросил: «И что ж мы тут строим?»

«Шоссе… прямо к заднице утки, – почти дружелюбно сказали ему наши вечные строители коммунизма, – а ты сам, случаем, не охотник?» «Нет-нет!» – поспешил он ответить и ретировался умело. Ибо со времен Некрасова народ почему-то перестал обожать своих народных певцов.

– Отлистнем назад это Дело, не слишком слюнявя палец, – сказал сосед, – ведь если раньше сажали на кол. Примеривая, как у портного, – не жмет ли, а если жмет, то куда? И сажали уже так, как надо. У нас – не шути! И тем не менее все одно – шутники находились. И очень даже шутили (посадили его на кол, а он взял да на кол накакал)… То со временем этот кол так пообтесали, что стал он граненый и тонкий – штык-острец… в любую из двух половинок. Но и на этом прогресс не закончился. Еще потоньше придумали кол – шприц. Тебе, кстати, его никогда не вгоняли? А мне (как говорил покойный Михаил Аркадьевич – «Вот опять пошли девицы по мои ягодицы») – очень даже часто. И почему советская власть хочет, чтобы ты непременно перед ней оголялся?

Так что не будем витязями на распутье, когда невероятно надгробный камень на нашем пути. Налево пойдешь – в дурдом придешь. Направо пойдешь – в образцовый лагерь сядешь (ты же у нас не такой, как все). А прямо захочешь, как в сказке, – череп да кости. И заметь – твои будущие. И точно – как в сказке – нету пути. Стена, за которой мы с тобой беседуем. Братишки-собутыльники – вон как хмелеем от слов…

Не прав был сосед мой, – путь все же пробился. Забрезжил. Застыл под стеклом. Нас выгнали вон.

– А что касается стены. Между нами всегда она будет. В том-то и фокус нашего древнейшего ремесла, неизменного со времен Адама, когда он вздумал подытожить свои житейские наблюдения. И озарился новым поворотом своего видения. Открывая доселе запретное и одному только Богу доступное. Едва ли хотелось Создателю, чтобы кто-нибудь еще разглядывал трещинки в его фундаменте. Да и вообще наперед бы видел такие картины, которые не каждому видеть дано (за что и был выгнан из рая, несчастный). Да и что изменилось с тех древнейших времен в этом деле – с пером заостренным и на первый взгляд невинным? Одно перо и претерпело модернизацию. Оно стало менее воздушным и более заземленным, как громоотвод. Но так же потрескивают в нем разряды небесные. И уж кому дана его легкость – писать весомо, тот и вправе называть его вечным. Все ж остальные – писари с перьями – за ухом или в шляпе, когда оно не в кармане штанов или на выпяченной груди. Сколько же их с готовностью осчастливить человечество – тоже лезет на стену, кого повсеместная грамотность сделала пишущим. Допускаю, что Бог угрызался изгнанием писателя первого и кинул на Землю несколько горстей своих Божьих искр в незаросшие лбы. «Валяйте, ребята, – творите! Так и быть – разрешаю!» Но не мог же он все человечество сразу в союз писателей записать! И не оставить читателей даже. Оставим в покое, кто Божьей милостью поэт. Но, Боже, сколько поэтов чьей-то милостыни! Перепись населения уже кричит «SOS» – спасите наши уши!