Мотор в сто с лишним лошадей. Половина сдохла. Классик бесполезно жмет на акселератор газа – не тянет «Чайка» в Литературу, в которую обычно входят пешком.
Корвалан – это, кажется, какое-то лекарство… от демократии.
«Мария Стюарт», Юлиус Словацкий… Это, наверно, польский псевдоним Шекспира?
Кстати, об иностранцах…
В университете имени Лумумбы (он еще известен как Лулумбарий) недавно негр съел негра. Когда его, уже пообедавшего, вызвали в ректорат и спросили, почему он это сделал, студент ответил: «В нашей столовой все так невкусно и все так пресно. Вот и захотелось своего, домашнего…»
Африка, Африка… Хижина доброго дядюшки Тома… Где-то съели посла. Посол пряного посола… Съесть человека… разве этим кого-нибудь удивишь в ЦДЛ?
ЦДЛ. Изгнанье Пастернака из поэтов.
Скрипит плохо смазанное единодушие. Чахлый лес рук. Поначалу.
Но вот после чьего-то первого удара стал просачиваться дразнящий запах избиваемой плоти…
Красное марево запаха, вытаскивающее зверя из каждого.
Одобрение убийства – удобрение толпы…
И руки, перегоняя друг друга, дружно поползли вверх…
К горлу.
К выходу метнулось испуганное лицо Дика. Председательствующий окликнул его:
– Товарищ Дик, а почему вы не голосуете?
– Нечем! – И счастливый Дик лихо вскинул свои обрубки.
Вскоре в Переделкино к Пастернаку приехали двое молодых поэтов. Панкратов и Харабаров. Они выражали ему свое сожаление, что громче других осуждали великого поэта.
Не скрыли и то, что поставили свои фамилии под подметным письмом писателей, «заклеймили отщепенца-измен-ника…». Не будучи членами Союза писателей, они, конечно, могли и не подписывать этого письма. Но там смотрели в оба… И следили, чтобы подписи были разборчивыми…
Больной Пастернак сказал им: «Впервые вижу предателей, приходящих исповедоваться к своей жертве».
Наезжали и другие непрошеные гости. С обыском. Однажды нашли журнал «Лайф» (хранение нелегальной литературы).
А если в Москву приезжал какой-нибудь высокий гость (а вдруг поинтересуется), тут уж толпились чуть ли не всей Лубянкой. Спешно поднимали насмерть перепуганного и больного старика. Засовывали чуть ли не в кальсонах в самолет… и везли.
Макмиллану, пожелавшему встретиться с Пастернаком, сказали, что он спешно уехал в Грузию – переводить грузинских поэтов.
Говорят, Хрущев выговаривал кому-то, что его ввели в заблуждение… «Я думал, это мальчик-стиляга, а это почтенный старик!»
Покойный Хрущев… Бедный Норик!
Покойный Пастернак… Как не подходит, как кощунственно по отношению к поэту слово «покойный»!
А сколько покойных поэтов, еще не похороненных!
Смердят – значит живы.
Да и не удивительно! У нас и настоящих мертвецов не всегда предают земле. Уж не оттого ли, как говорят старики, все наши российские невезения? Миллионы лет человечество считает высшим наказанием Божьим – непогребение.
Пастернак, чье поэтическое зрение раздирало собственные виски, – видел мух на гигантских египетских пирамидах.
Кто они, эти мухи?
Уж не те ли, что обязательно должны ползать по взрывчатой коже творчества?
Всегда казалось, что, когда поэт встает из-за стола, – он поднимает потолок…
Как жаль, что великих мы видим в полный рост лишь в гробу.
Он лежит рядом с письменным столом своим – в Переделкино, которое не переделало его, как ни старалось.
Вижу его глаза-берега, вечно омываемые слезами, – он читал тогда главы из «Доктора Живаго», перечеркивая все, написанное не прозой. Неужели для поэта есть что-то иное, нежели поэзия?
Тогда он не мог слышать стихов. В ответ читаемым ему строчкам он взволнованно мне заметил: «Замах крыльев у тебя огромный, а нести тебе нечего!»
Кажется, в гулких сводах потусторонних пантеонов прах его докрикивает смертью прерванный монолог.
Мы все уйдем парафизической дымкой в небо. А пока притягиваем себя к земле, кто – чем: балластом или непосильным грузом, взятым на борт души.
ЦДЛ, понизившийся в росте.
Здесь особенно чувствуешь невосполнимую утрату учителей. Пустуют места их, когда-то здесь сидевших. Они зияют невосполнимой пустотой даже под обвалами чьей-то усидчивости.
Тысячи тонн инкубаторской усидчивости не в состоянии покрыть и на сантиметр сосущей сердце пустоты. ЦДЛ – Центральный Дом Лилипутов.
Три карлика в дверях. Как на засекреченном заводе. И старый пожарник Леша Махов на заднем плане с вечной ухмылочкой в тонких губах:
– К пожару все готово, товарищ начальник!