ЦДЛ

– Да я скорей жену одолжу, чем свою пишущую – на ней я всегда работаю (потом он то же самое скажет о компьютере), – прошмыгнул в толпе еще один наш писатель. За ним поспешала его жена, несшая его пишущую и явно чем-то пышущую машинку – холеная и оберегаемая, она действительно выглядела привлекательней.

Стена

– А ведь и впрямь загнивает Запад, когда мусорщики бастуют. В Нью-Йорке это так очевидно. Ты не находишь? – спросил меня Даня.

Но я уже слышал голос другой.

– На одном суку сидели – один сокол Ленин, другой сокол – тоже… Ну точь-в-точь как мы. Ну и хау ар ю? (где, как не в тюрьме, учить языки?!) – куда ж ты пропал – ни слуху ни духу? Небось, процветаете все вы там в дорогих пансионах и ездите, бесценные, в дорогих автомашинах с не менее дорогим гаражом, а сам ты, крылатый, спишь в дорогом ангаре под звездами, и сосущий отзвук высоты тебе в окна, как поцелуй. Там ведь дома – сплошь дерзость инженерная. И на каждом этаже этой дерзости люди живут. И это в полном смысле этого слова выше такого привычного и мещанского понятия, как дом. Небоскребы, они предтеча нашего космического проживания там, на небе. А ведь, сознайся, хорошо жить на высоте. Даже падать духом нельзя – высоко. А потому всегда себя убеждаешь – выше нос над уровнем моря… голов человеческих. Поднял и держи. И чуингам, наверное, жуешь, как все, чтобы не забывать – человек тоже жвачное существо. А по небу плывет Большая Медведица очень, и где-то под хвостом ее во глубине российской сидят два кореша на одной наре и кувыркаются в небе родного языка: «Вот сейчас врежу тебе по кумполу – из ширинки своей выглядывать будешь…» А второй сидит в майке, пахнущей кошками, он в ней, может, человек сорок похоронил, и отвечает: «Вот сейчас возьму тебя за ногу и об стену тупой башкой, чтоб не мучился…» И так далее. И плюют друг на друга, чтоб не было пыльно в камере, а, напротив, было свежо. Все же худо-бедно, а ты исправляешь ошибку мадам Судьбы, здесь эти тети сами вечно несчастны.

– Да все о’кей, но никто не знает, куда я пропал или где уж я там пропадаю. Может быть, я еще не приехал, а только лечу невесомо и нахожусь в середине межреберной шара земного, между стран и наречий, континентов и прочих там антарктид, хоть и южных, но северных очень. Между властью одной и другой, как между кресел, где в небе без пошлин торгуют, никаких там налогов и прочих поборов – летишь абсолютно ничей. Конечно, я только еду еще. А может, опешили – неужто уже приехал?! – и не могут прийти в себя.

– Ну а соотечественники? – спрашивает меня собеседник мой старый.

– Ну какие могут быть соотечественники, если у меня отечества отродясь не бывало.

– Это здесь они были твои соотечественники, а там они – иностранцы чужие. А иностранцы, так и летевшие к тебе стремглав, куда же они подевались? – И сам же себе отвечает: – Это здесь, в России, они были твои соотечественники будущие, а там ты отвязан и ходишь, как все, такой же, как все, ординарный, обычный, хоть и очень на них не похожий. Это дома ты был сенсацией, дорогой. А может, и вправду ты еще не приехал. Не ступил, торжественно ногу подняв, перед тем как ее опустить на этот сверкающий берег – всех обездоленных мира приют (сколько их каждодневно туда прибывает!), – и провисла нога твоя в небе, том самом, о котором ты говоришь. Обожди, все еще будет о’кей. Как говорят ваши американцы: единственно постоянная вещь на свете – это непрерывные изменения. Ты еще, конечно, никуда не вступил, не крестился, не причащался и громогласно не обнародовал свое кредо…

– С пылу, с жару, с угару, а также с дороги – обычно в баню идут, а не в партии вступают, тем более российские, где каждый первым делом свою собственную советскую власть организовать хочет. Да их тут – как болонок у миллионерш, и, по всей вероятности, они уже пошли туда, куда я только их послать собирался.

– Ну до чего же ты некоммуникабельный! – где-то за тридевять веков и земель он вздумал мной возмущаться. – И что ты всем не кричишь о своем прилете, а также не шепчешь в интимных кругах, неповоротливый и вообще не от мира сего чудак! Разве ж так можно, брат?!

– Один мой знакомый волшебник мне как-то признался – ну все могу, ну любое чудо, но только на уровне головы. Понимаешь, у него радикулит нагибаться. И у меня с позвоночником нелады в этом смысле, и от рукопожатий частых и ритуальных – руки потеют, и вообще я умею смешить, но отнюдь не себя.