ЦДЛ

– Мальчики, жмите сюда! Сейчас вино принесут, – кричала нам чья-то добрая душа, которая оказалась Юлей Гном, имевшей обыкновение бывать на трех-четырех выставках одновременно. Легко сказать – жмите. Люди – не педали, нажимая на них, далеко не уедешь. Ну никакой возможности высвободить хоть одну свою конечность, явно чувствующую себя сиротой. Одно и остается – плыть в потоке, авось вынесет к Авоськину.

– А вот этот человек, между прочим, в Ленина Владимира Ильича стрелял, – сказала нам Юля и стала энергично проталкиваться к какому-то на ладан дышащему старцу. Не пойти ли и нам узнать – почему он промахнулся?

– Ты главное, Даня, ближнего своего возлюби, – говорю, – а то ты, по-моему, уже не в себе. Представь, что это твоя рубашка ближе к телу… несвежая.

Наконец мы приблизились. Попали. Пришли.

Шелестел тут же распроданной одеждой Славянский базар с вернисажем нашего друга-товарища, чьи картины были почему-то сплошь проткнуты и порезаны. Частично заштопаны, но не до конца. Обуглены, но не дотла. Замазаны и чем-то залиты. Какие-то сюжеты с трудом, но можно было разобрать, если бы из них не торчали ошмотья каких-то квитанций, накладных, подорожных и прочих багажных бумажек, удостоверяющих, что эти сюжеты приехали, доставлены и сохранены. Бедные холсты, они конечно же вопили, кричали и продолжали молить о пощаде. Самые скромные из них буквально упрашивали не обращать на них никакого внимания. Несчастные, им было нечем прикрыться. Несколько дам упали в обморок, как бы дополняя ужасающую картину вандализма советских таможенников, с которыми Авоськин, разумеется, должен поделиться успехом. Даже просто повешенные мешковины напоминали пикассий распад. Говорят, неистовый Пабло написал свою «Гернику» еще до того, как она была разрушена, как бы предчувствуя ее разрушение. И предчувствие не обмануло художника. Надо отдать должное и Авоськину – он тоже смотрел вдаль.

Что и говорить – «Новая Герника» взывала к совести зрителей, пивших дешевое вино, по такому случаю бесплатное и кислое. А вокруг бегал Завалишин и кричал: «Гениально!», а раз он кричит, то, значит, это действительно так. Более того, мы тоже так считаем, и пусть кто-нибудь попробует возразить.

– Завалишину русского искусствоведения такое не часто приходится видеть, – замечает Бах, – и его можно понять.

– А почему только русского, да Вечнославу Клавдиевичу уже сейчас можно быть Завалишиным всего искусствоведения в целом, – говорит Даня.

Сам художник ходил, нервно треща пальцами, и повторял многократно: «Видите, что они сделали с моими гениальными работами?!» Молодец Авоськин, а как держится!

– Не хорони находку! Не вздумай по-иному творить, Авоськин! – напутствовали мы его и конечно же поздравляли. Мы внушали ему: Гернику восстановили – и стала Герника обычной – все все равно идут смотреть ее разрушенной. Восстанови Авоськина – и будет Авоськин, как все. Типичный мазилка, кому и дом не доверишь покрасить. А так попробуй докажи, что ты не гений!

Авоськин был полностью с нами согласен и хитро, как бы самому себе, улыбался, постепенно рассасываясь в толпе, ибо мало иметь талант, надо, чтобы его еще заметили. Казалось бы, парадокс: как же можно слона не заметить? В том-то и фокус – не замечают. Слишком большой. Бегут по нему, едва ль его от земли отличая, потому талант и волнуется, как слон при виде мышей. И это понятно – общественное мнение всегда принадлежало большинству. Вот и сейчас Бесстыжев-Рюмкин демонстративно примерял штаны, вместо того чтобы проникнуться болью и горечью нашего поруганного искусства.

– И как же тебе не стыдно, зритель? – говорим мы ему, запыхавшемуся от бегства сюда – за штанами, уже кем-то просиженными. Всю вселенную, негодяй, проехал и так ее не увидел, пока вот в эти штаны не вцепился. Вот только сейчас и начал оглядываться, сукин сын наш российский, Рюмкин-Фрумкин и еще Бесстыжев.

Но вернемся к Авоськину. При всей любви своей к парному молоку («парно» – наше русское «перно») и парному катанию (наше русское «порно») – короче, при всей любви к парно, к перно и к порно, я думаю, он пробьется, он молодец, наш Авоськин. По-моему, он нашел себя. И Даня пожал ему руку и опять отпустил в толпу, удивляясь его завидному умению в ней исчезнуть.

– Я думаю, он не пропадет в этом мире, – говорю.

– Что-нибудь одно – либо художник, либо его картины. Здесь не Россия, где то и другое одновременно пропадает, – заметил Даня. И улыбнулся своей никогда не грустневшей улыбкой.

Поодаль продавали что-то поношенное, а также сувениры. Соавторы и прочие андрогины неразлучно покупали одинаковые штаны – попрочнее для работы сидя и полегче для отдыха, и каждые две штанины символизировали неразрывность их усилий. В грудь и в спину упирались чьи-то дыхания с разговором и без.

– Ну одолжи мне свой экзистанс…