– Куда ж вы меня выгоняете, – кричал я, – если здесь в России я куда более свободен от России, нежели там, где мне от нее никогда не избавиться. Потому что там россиянину избавиться от России – да американцу легче высадиться на Луне, к тому же она почти вся приехала и уже меня обступила. Иными словами, я видел наш вернисаж наперед. Но набежали спасатели меня, утопающего в патриотизме, и я был снова скручен по рукам и ногам. И как же сразу стало легко на душе. Все твое в тебе так отчетливо ощутилось, так рельефно выступая наружу, что если глянуть в зеркало – ну вылитый Прометей, только чуть смахивающий на Геркулеса, все схватывающего на лету. Не то что здесь, где все до меня так трудно доходит…
– Скорей всего, почта не та, – пытаюсь его успокоить, – я тоже с претензией к постофису своему. Голуби, мать ваша крыса! – недвусмысленно им заявляю, – я, человек коммуникабельный, – не могу и дня прожить без поступлений почтовых. Чеки скорой помощи и рукописи назад – пропадают. Я понимаю – голубиная, какой с нее спрос, ни скорости, ни надежности (при таком-то прожорливом клюве!), но тем не менее хоть птичью, но совесть пора поиметь. Я им, разумеется, не сообщаю, что в Занзибаре почта еще отвратительней и намного хуже. Молчу и о том, что в детстве меня моя бабушка вечно почтой стращала: «Будешь вести себя плохо – на почту отведу, встанешь с высунутым языком там, где марки наклеивают, а также конверты слюнявят…» Ну и, естественно, не заикаюсь, что хватаюсь, как утопающий, за телефон – дорогую мою соломинку.
– Сава, дорогой, как поживаешь? – звоню в Израиль (Сава поехал туда работать евреем).
– И жизнь пикасса и жизнь Пикассо! – отвечает Сава по-русски и без акцента.
– Здравствуй, старик ты мой родной! Приветствую тебя из Нью-Йорка… Как ты там без меня, учитель ты мой дорогой?
А он мне: «Левушка, ну что я тебе плохого сделал?»
Ну, Польша, она не Россия. В Польшу звоню:
– Анжей, дружище!
– Матка Боска Ченстоховска! Ты что же, совсем охренел?
– Анжей, – слегка перебиваю его, – папу могут испольшевать!..
Вильям, выльем виски!