Царский угодник

– Что вы, Григорий Ефимович! Вы лучше молчите, молчите! Слова вещей силой обладают, иное маленькое словцо, оброненное нечаянно, сбывается. Зачем вам это?

– А затем, что я все загодя чувствую. Так я создан.

– Не надо, Григорий Ефимович!

– И что слова – пустое все! Перед пулей пустое, перед солнцем пустое, перед нашими могилами пустое, перед памятью и перед землею пустое, перед войной пустое, перед сердцем моим… – Распутин провел рукою по груди. – Все пустое. – Убьют меня!

– Не надо, Григорий Ефимович!

– Так оно и будет!

– Не надо!

– А что эта самая… Хиония?

– Говорят, увезли. В Томск.

– И что же?

– Право, не знаю!

– Ненормальная она, – убежденно проговорил Распутин, – потому я за нее и заступаюсь! Богом она обижена. Несчастная! А чего нападать на обиженного человека, а?

Интерес газет к Распутину падал, фамилия Гусевой в отчетах уже почти не упоминалась.

Осенью «Биржевые ведомости», издаваемые в столице, опубликовали следующую заметку: «Заслушав заключение профессора Топоркова, врача-психиатра Иванова, врачей Левицкого и Дмитриевского, окружной суд согласился с этим заключением. Гусева признана страдающей истерической дегенерацией и слабоумием на почве сифилиса. Преступление она совершила на почве аффекта, возникшего у нее в связи с идеей религиозно-политического характера».

Больше о Феонии Гусевой почти никто ничего не слышал, и судьба ее многим была неизвестна. Те, кто помнил эту фамилию, считали, что, скорее всего, она тихо умерла в тюремной больнице, вконец разбитая, опечаленная, с помутившимся рассудком, заработавшая на сибирском холоде скоротечную чахотку, – легкие у нее и так были гнилые.

В полицейском архиве по делу Феонии Гусевой сохранилось очень немногое. Во-первых, следственных документов – все-таки ее допрашивали с пристрастием, прыщавый следователь оказался человеком дотошным, да и не один он был, были и другие, настоящие доки, более спокойные и более умудренные жизнью, метившие на повышение из губернии в столицу, – в деле не оказалось – то ли погибли бумаги, то ли просто исчезли в военной неразберихе; во-вторых, не сохранились документы и о том, как ее переводили из Тюмени в Томск, а вот о пребывании ее в Томске и о дальнейшей жизни кое-что нашлось. Довольно тощенькое дело за номером 146 Третьего уголовного отделения Первого департамента Министерства юстиции. В деле этом «нумерованных полулистов – 30». Всего тридцать.

Попав в психиатрическую лечебницу, Феония будто в воду канула – не видно ее было и ничего не слышно о ней, ну словно бы утонула хворая женщина, а потом, потихоньку оправившись и придя в себя от разговоров со следователем, стала писать в Царицын сестре Пелагее жалобные письма – и до того разумные, доходчивые, что сестра не могла не вмешаться в судьбу Феонии.

Первое время сестра Пелагея плакала по ночам, утром на тын приходилось класть промокшие от слез тяжелые подушки, к вечеру они едва успевали просохнуть, утром подушки вновь оказывались сырыми. Потом хмурый муж, которому слезы жены осточертели, заявил:

– Пожалуй, я от тебя уйду!

– Куда? – вскинулась Пелагея.

– На кудыкину гору!

– Это недалеко, – вздохнула Пелагея, – на коне можно доехать!

– Чего ты себя все рвешь, все калечишь? Не реветь надо, а действовать.

– Как действовать?

– Прошения писать. Гусиным пером. И к прошениям приделывать ноги. Чтоб положительная резолюция была.

– Что-что? – Пелагея слово «резолюция» никогда не слышала. Откуда его только муж откопал… – Чего?

– Резолюция!

– Чего такое революция – знаю, чего такое резолюция – нет. Одно и то же, что ли?

– Дура! – с тихой грустью произнес муж, но что такое резолюция, объяснять не стал – настырная Пелагея выспросила это уже у других.

Выспросив, Пелагея почувствовала себя грамотной и, прочитав очередное жалостливое письмо Феонии, хлопнула себя ладонью по лбу:

– Да что же это я!

Не долго думая, схватила лист бумаги, послюнявила языком рублевую казенную марку, прилепила к верхнему левому углу, полюбовалась на работу и ощутила себя государственно значимым человеком. Взяв ручку, в правом углу аккуратно вывела:

«Его Высокопревосходительству Министру внутренних дел». Фамилию министра она не знала. Да это и не надо было. Целый день, высунув язык, Пелагея трудилась над письмом. На дворе уже стоял май 1916 года. 15 июня 1916 года курьер повез в роскошной сафьяновой папке письмо из одного министерства в другое.

«Его Превосходительству А.А. Хвостову . Министр Внутренних дел, свидетельствуя свое совершенное почтение Его Превосходительству Александру Александровичу, при сем имеет честь препроводить прошение мещанки г. Сызрани Пелагеи Кузьминой Заворотковой, ходатайствующей о переводе содержащейся в Томской психиатрической лечебнице, по определению Тобольского окружного суда, сестры просительницы, Феонии Гусевой, из Томской лечебницы в Саратовскую».