Царский угодник

Через час Илиодор уже был далеко – лошади шли ходко, сзади клубилась пыль. Илиодор направлялся в станицу Константиновскую, к реке. По дороге сделал остановку в подворье одного богатого казака. Илиодор его фамилию не сообщал, опасался, что казака прижмет полиция, заставит отвечать за то, в чем он не был виновен, – перекусил, отдохнул, умылся и переоделся в женское платье.

Казак даже руками всплеснул, увидев переодетого Илиодора.

– Баба, вылитая баба! – Велел: – А ну, пройдись по одной половице!

Это раньше, чтобы проверить, пьян человек или нет, его заставляли пройтись по одной половице и не наступить на другую.

Но Илиодор не воспринял эту команду как «пьяную», спокойно прошел по половице, стараясь это сделать как можно грациознее, по-женски.

– Молодец! – восхитился казак, подбил рукой усы. – Натрене… натреньи… тьфу! Слово какое, а? Не выговоришь, к зубам пристает! Насобачился, в общем!

В провожатые Илиодору казак дал свою дочку – так было безопаснее: когда богатую матрону, которую должен был изображать из себя Илиодор, провожает дочка, то сам факт, что они вместе, трогательно заботятся друг о друге, уже должен был убеждать посторонних, что они имеют дело с любящей матерью, красивой, еще свежей женщиной… И пусть платье она носит несколько скованно – это, наверное, после болезни, остаточное, и цвет лица у нее бледноватый, какой всегда бывает после хвори – это пройдет, это блекнет перед тем, что мать, так же как и дочь, красива. Надо заметить, что на мать заглядывались не меньше, чем на дочь. Вот таким был Илиодор.

Они находились уже на берегу, на пристани, и купили билеты на пароход, когда увидели, что с горы, поскрипывая рессорами, на рысях спускается пролетка, запряженная парой сильных почтовых лошадей. Дочь казака прогуливалась по узкому деревянному тротуарчику, проложенному у самой воды, и, поднимая голыши, швыряла их в воду, заинтересованно глядя на круги, а Илиодор стоял в тени старой густой ивы, подобрав юбку, томно обмахивался веером: июнь на Дону выдался жестокий – огонь был, а не месяц, июль же, кажется, обещал быть еще хуже, и тем не менее Илиодор в эту жару кашлял – легкие он мог себе подремонтировать только в Крыму, в тамошнем сухом, напоенном запахом трав, хвои и морского йода тепле, донской же жар на пользу ему не шел…

Увидев почтовую пролетку, Илиодор ахнул и закрыл лицо веером – в пролетке сидели станичный пристав и следователь Шаповалов, который раз вызывал Илиодора к себе в станицу Николаевскую – сухой буквоед со сладким взглядом.

В последние годы Илиодор перестал сдерживаться – отказывали тормоза; то дал по шее Забураеву, то следователю Корзюкову, который вел с ним разговор на повышенных тонах, высказал все, что о нем думает, и Корзюков побежал жаловаться Шаповалову, поскольку Шаповалов занимал более высокое служебное положение, то сунул кулак под нос незнакомому полицейскому, и тот воспринял это как оскорбление самого царя-батюшки, – в общем, грехи у Илиодора имелись, и в полиции его знали в лицо. И вот Шаповалов!

Илиодору показалось, что у него останавливается сердце. Уже пропало дыхание, в горле возникла пробка – первый признак того, что сердце вот-вот затихнет. Сделалось нестерпимо жарко, сквозь пудру пробился пот, потек по щекам, внутри возникла смутная боль. Илиодор перекрестился:

– Пронеси, великий Господи!

И откуда только черти занесли Шаповалова в Константиновскую, он же в Николаевской должен сидеть, в Николаевской, а не в Константиновской! Местный пристав – хрен с ним, он все равно Илиодора не знает, во всяком случае, не запомнил в лицо, если у него только не лисий взгляд, но вот Шаповалов! Илиодор все так точно рассчитал, все взвесил – и на тебе!

Скорее бы пронесло эту пролетку, заклубило в пыли, растворило в пространстве! Но нет – не пронесло. Пролетка остановилась у узкого деревянного тротуарчика, по которому гуляла дочка казака.

– Шарман! – ни к кому не обращаясь, громко произнес Шаповалов и, мигом скинув с себя лет пятнадцать, спрыгнул с пролетки. Направился к девушке.

Илиодор испугался еще больше: а вдруг сейчас следователь расколет бедную девушку, та все и расскажет?

– Соня-а! – пропищал Илиодор – с испугу голос его стал тонким, срывающимся.

– Во, и маман тут как тут, – прежним безразличным, ни к кому не обращаясь, тоном произнес Шаповалов, развернулся и пошел прямо на Илиодора.

Шипучая вода, ласково облизывающая берег, побелела, сделалась плоской и страшновато мертвой, река мигом обмелела, стала чужой, Илиодор невольно стиснул зубы, усиленно замахал перед собою веером.

Шаповалов, подойдя, учтиво поклонился: