Царский угодник

Распутин хмыкнул, потеребил бороду, выхватил из нее прядь, поднес к носу, остался доволен – возле глаз у него образовались добрые, расходящиеся веером в разные стороны лучики: борода имела хороший запах. Снова хмыкнул.

– Вот именно – сладкое. А все сладкое – это бабское. Бабское, а не наше с тобой, Феликс. – Распутин поднял стопку с отравленным вином и медленно, смакуя каждую каплю, выпил, потом вытряхнул на ладонь остатки мадеры, слизнул их языком.

– О вкусах не спорят, Григорий Ефимович, – смиренно произнес Юсупов, наблюдая за манипуляциями «старца». Юсупов отметил с неким неземным страхом, что яд совершенно не берет его, от яда Распутин лишь сделался смелее да раскрепощеннее.

– Сходи за Ириной! – потребовал Распутин. – Чего я тут сижу? Мне домой пора. Спать надо.

Юсупов поднялся, пошел наверх. Это был его второй приход к заговорщикам – те увидели Феликса Юсупова растерянным, подавленным, с перекосившимся от нехорошего изумления лицом.

Минут через пять Юсупов, уже немного отдышавшийся, пришедший в себя, спустился вниз и виновато развел руками.

– Ну что Ирина? – спросил Распутин. Ему было хоть бы что. Даже цвет лица не изменился.

– Гости, Григорий Ефимович. Последних гостей выпроваживает. Скоро будет здесь. Просила еще немного подождать.

– Хорошая у тебя мадера, Феликс, – похвалил Распутин, вновь разгладил пальцами бороду, будто скребком, и попросил: – Налей-ка еще!

Юсупов схватил с подноса вторую отравленную рюмку, налил в нее мадеры, поспешным движением поднес Распутину, подумал, что тот от такой поспешности насторожится, но на Распутина уже начало действовать вино – скулы сделались темными, на носу проступила краснота, лоб, наоборот, побледнел, – Распутин взял эту рюмку и так же медленно, буквально по капле, выпил, поставил на стол.

Поднявшись с места, вновь приблизился к шкафу с лабиринтом – больно уж занятной для него оказалась эта штука, Распутин никакие мог ее раскусить, колупал пальцем зеркала, приседал, чтобы снизу разглядеть конструкцию, разобраться в ней, восторженно цокал языком: хитроумная, однако, штука. Яд опять не взял «старца». Оставалась последняя отравленная стопка. Последняя. Феликс Юсупов снова налил вина – в эту последнюю стопку, неожиданно поймал косой, полный хитрости и внутренней злобы взгляд Распутина. «Старец» словно бы говорил ему: «Ну что? Взял? Одержал верх?» Юсупов почувствовал, что ему делается по-настоящему страшно. Так страшно не было еще, наверное, никогда – внутри у него словно бы образовалась пустота, все вымерзло, стало чужим, легким, как пух – и эта пустота, словно рыбий пузырь, приподнимает его, он не чувствует земли под ногами, не чувствует тяжелого каменного пола, персидского ковра, постеленного около кресел рядом со шкурой полярного медведя, и вообще в нем словно произошло расслоение, душа отделилась от тела и теперь воспарила над бренными останками, вознамерившись унестись неведомо куда. От страха у него свело мышцы, пальцы скрючились, на ногах отчаянно болели икры.

Вполне возможно, что он потерял на несколько минут сознание и, вообще-то, должен был свалиться со стула, но не свалился. Когда Юсупов очнулся, то увидел, что Распутин сидит за столом, опустив голову и обхватив ее руками.

– Налей-ка мне теперь чаю, – попросил «старец», – пить чего-то хочется.

Страх исчез вместе с минутной одурью. Юсупов вновь сделался самим собою, движения его обрели уверенность. Пока он наливал чаю себе и «старцу», Распутин поднялся, прошел в угол, где в кресле лежала гитара, взял ее в руки.

– Люблю игру на гитаре, – сказал он, – сам сыграл бы, да бодливой корове Бог рогов не дал. – Он задумчиво помял пальцами шею. – В горле что-то очень сухо.

– Вот чай, Григорий Ефимович. – Юсупов передал ему очередную отравленную чашку. – Может, еще пирожное?

– Нет. Мне уже пора. Домой пора. Ирина, видно, не придет.

– Как «не придет»? Обязательно придет. Осталось подождать еще чуть-чуть.

Распутин протянул князю гитару, облизал сухим красным языком губы:

– Сыграй. И спой что-нибудь. Я люблю, как ты поешь.

Юсупов взял гитару, провел пальцами по струнам, и гитара, обычно послушная, певучая, отзывающаяся на каждое движение не только руки, но и души, будь то тоскливое, полное скорби щемление либо бесшабашная радость, которая обычно возникает после крупного выигрыша в карты, сейчас никак не реагировала на хозяина, звук у нее был хриплым, дребезжащим, разлаженным.

– Веселенькое что-нибудь, – попросил Распутин.

– На душе тяжело, не до веселенького.

– А ты попробуй. – Распутин приложил к уху ладонь на манер рупорка и приготовился слушать.

Веселые песни не шли, Юсупов запел, но ничего хорошего у него не получилось. Тогда он переключился на грустное. Распутин протестующе замахал рукой:

– Со слезой не надо!

В один из моментов Юсупов снова поймал взгляд «старца» – как и в прошлый раз, хитрый, жесткий, со смесью злобы и лукавства. Это были глаза дьявола. Впоследствии, находясь уже в изгнании, князь так и отметил в своей книге: «Никогда еще не видел я его таким страшным. Он смотрел на меня дьявольскими глазами».