Царский угодник

Яд не брал его. Внутри у Юсупова невольно родился ужас, грубый, какой-то странно вещественный, словно бы в нем возникло, образовалось второе сердце – сердце труса. Юсупов чуть не застонал от досады и острой, вышибающей слезы обиды: неужели Распутин, этот дьявол, так и уйдет из его дома целым и невредимым и все продолжится? Нет, нет и еще раз нет!

Не удержавшись, Юсупов отрицательно мотнул головой, и Распутин, как ни в чем не бывало доедающий третье пирожное, подозрительно глянул на него:

– Ты чего?

В уголках губ у «старца» проступили пузырьки слюны. Юсупов внутренне сжался, постарался выдавить из себя всякую слабость, вяло улыбнулся Распутину.

– В сон тянет. Выпить надо. У меня очень хорошие вина, Григорий Ефимович. Подвал – второй в Крыму после князя Голицына.

– Нет, – отказался Распутин, – пить рано еще. Вот придет Ирина, тогда и выпьем.

– Подождем еще минут пять, и я схожу наверх, потороплю ее.

– Лады, – согласно молвил Распутин.

Взяв одну из бутылок с душистым портвейном, Юсупов откупорил ее, налил вина в стопки. Обе стопки были чистые, не отравленные, Юсупов потом сам никак не мог объяснить себе этот поступок, надо было налить портвейн в отравленную стопку, и тогда та ночь сложилась бы, может быть, совсем по-иному, но Юсупов не сделал этого. С другой стороны, может, это и было правильно – яд меняет вкус вина, и трезвый Распутин почувствовал бы это изменение…

Одну стопку Юсупов взял себе, другую протянул «старцу».

– Отпробуйте все-таки, Григорий Ефимович. Вино очень хорошее.

– Нет-нет. – Распутин поджал губы и отвернулся от Юсупова, начал вновь разглядывать шкаф с лабиринтом. – Ий-эх! Старый шкаф-то?

– Не очень. Работа восемнадцатого века.

Распутан нахмурился, высчитывая, когда же это было – восемнадцатый век, глаза его из желтоватых, глубоких, сделались плоскими, зажглись далеким зеленым светом, в кошачьей зелени этой четко нарисовались зрачки. Спросил недовольно, поведя бородой в сторону шкафа:

– Это сколько же годов будет? Ты давай, Феликс, по-человечески…

– Примерно сто восемьдесят лет.

– Ага. Старая, значит, работа. Нас с тобою тогда еще не было, и батек наших с маманями не было. – Распутин повернулся к Юсупову, увидел, что тот пьет вино, вздохнул мокро – в носу у него что-то хлюпнуло – и потянулся рукой к стопке. – Ладно, давай и я это твое баловство попробую.

Он выпил вино залпом, почмокал языком, прислушиваясь к тому, как оно пошло, какими теплыми токами потекло к сердцу, к голове, сощурил глаза, вновь изменившие свой цвет, – глаза у него стали желтоватыми, приобрели оранжевый оттенок, – похвалил:

– Баловство это, как я уже сказал, но очень вкусное баловство. Теперь давай твоей мадерцы отпробуем.

Юсупов поднялся, чтобы взять другую стопку, отравленную, но Распутин словно бы что-то понял, протестующе поднял руку.

– Давай в старую рюмку, в эту… Чего менять посуду?

– Посуду надо обязательно поменять, поскольку красный портвейн и мадера в смеси – это невкусно.

– Ничего, лей сюда. – Распутин ткнул пальцем в рюмку, которую только что опустошил, неотравленную. – Я человек простой, обойдусь одной посудиной.

Юсупов подчинился. Подосадовал на себя: сам виноват, что так все происходит, – нет бы налить вина в отравленную стопку… Внутри у него возникла неприятная холодная резь – кажется, она уже возникала, но он не обратил на нее внимания. Распутин, не отрывая глаз от Юсупова, медленно выпил вторую стопку, облизал красным воспаленным языком губы и похвалил:

– Хорошая, однако, мадера… Но где же Ирина?

– Сейчас будет.

– Ты сходи за ней, милый… Не ленись!

– Да я не ленюсь… Но знаете, Григорий Ефимович, родственники – это самые капризные люди на белом свете. Недаром говорят, что это – худший вид знакомых.

– Налей еще вина, – попросил Распутин, ткнул пальцем в рюмку.

– Мадеры?

– Ее самой.

Юсупов налил, Распутин выпил. «Старец» входил в раж, в нем словно бы завелся и набрал обороты некий внутренний мотор. Юсупов понял, что за третьей рюмкой последует четвертая, потом пятая и так далее… Надо было менять посуду.

Изловчившись, Юсупов сделал незаметное движение – и опустевшая распутинская рюмка хлопнулась на пол, разлетелась в брызги.

– Э-э, Феликс, Феликс, – глуховато проворчал Распутин, свет, вспыхнувший было у него в глазах, угас, – что же ты такой неловкий?

– Ничего, у нас запасная посуда имеется, – сказал Юсупов, – для Ирины приготовлена.

– Так ты весь дом переколотишь.

Поняв, что Распутин не раскусил его, Юсупов с облегчением налил мадеры в отравленную рюмку, протянул «старцу», затем, сдерживая неожиданно рвущееся, ставшее хриплым дыхание, налил себе портвейна.

– А мадерцу чего не пьешь? – спросил Распутин. – Не уважаешь?

– Почему же? Мадера – превосходное вино. Но, как говорится, у всякой канарейки свой вкус – одни любят мускат, другие марсалу, третьи мадеру, я из тех канареек, что любят португальское вино, приготовленное из сладкото винограда.