Царский угодник

– Вообще-то штуку эту… – Дмитрий Павлович приподнял склянку, встряхнул ее. – Должен иметь каждый из нас. На всякий случай. Ведь мало ли что может стрястись в жизни. А яд дает человеку свободу, такой человек не зависим ни от кого – только от себя… Разве это не есть свобода?

– В смысле философском, наверное, есть, а вот в смысле бытовом… Не знаю. А вообще-то все, мы, все, что окружает нас, – полное ничто перед вечностью.

– Вечность – понятие, которое нельзя измерить.

– Не помню, в какой книжке я прочитал индийскую мудрость про алмазную гору и птицу с алмазным клювом. Там сказано примерно так: на большую алмазную гору раз в году прилетает птица с алмазным клювом и долбит гору. Время, которое пройдет, пока она расклюет гору, – лишь малое мгновение в сравнении с вечностью.

– Неплохо сказано. Хотя слишком сладко. Блеска много. Впрочем, Восток весь – алмазы в сахаре. А индусы, те вообще – засахаренный сахар.

– Насчет яда вы, Дмитрий Павлович, правы. Яд должен иметь в своем письменном столе каждый свободный человек.

Капитан Сухотин тем временем, поработав заводной рукоятью граммофона, поставил на диск «Янки дудль». Это была любимая пластинка Распутина, «старец» крутил ее у себя в квартире сутками.

В общем, заговорщики вышли на финишную прямую. Время, которое должно было бы лететь стремительно, с неземной скоростью, тянулось еле-еле, ужасающе медленно.

И у Распутина оно тянулось ужасающе медленно – он то ложился на кровать (хотел немного поспать, но сна не было), то поднимался с нее, подходил к окну, вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, что там происходит, нетерпеливо оглаживал руками голову, поправлял волосы, прикрывая ими кожистую шишку, – шишка, похоже, росла, и настала пора подумать: а не срезать ли ее?

Он и раньше бы срезал этот нарост, только боялся – а вдруг с ней будет срезано, сведено на нет нечто такое, без чего нельзя жить и он перестанет быть самим собой? Распутин обратился к доктору Бадмаеву, который, говорят, знал даже секреты омоложения, но «тибетский доктор» оказался бессилен. Идти к разным бабкам – мастерицам заговоров – не хотелось, к ученым людям хирургам – тем более.

– Охо-хо, грехи наши тяжкие! – не удержавшись, простонал Распутин, погрыз пальцы на правой руке, один за другим, поочередно, – это у него было признаком сильного волнения, пошмыгал носом. – Охо-хо!

В комнату снова заглянула Дуняшка, сморщила лицо:

– Григорий Ефимович, а Григорий Ефимович!

– Ну!

– Может, никуда сегодня не пойдете?

– Дура, ты чего переполошилась?

– Не знаю… – Дуняшка вытерла пальцами нос, виновато скосила глаза в сторону.

– Дуй на кухню, следи, чтобы тараканы в борщ не попали.

Когда Дуняшка исчезла, Распутин начал думать об Ирине, лицо у него посветлело, подобралось, делаясь молодым, складки около носа разгладились.

– Йи-эх, Ирина! – пробормотал Распутин восхищенно, ударил кулаком о кулак. – Все-таки сообразила, что к чему, поняла, милая, что Феликс тебе в этой жизни – не прикрытие. Я – твое прикрытие, я!

Он снова подошел к окну, неторопливо глянул вниз – пора бы Феликсу и подъехать.

Наконец внизу затарахтел, задымил, полоснул острыми лучами фар по нижним окнам дома автомобиль, Распутин радостно напрягся, приложил руку ко лбу, чтобы лучше видеть, но автомобиль, обдавшись клубом дыма, свернул за угол, и обрадованный «старец» поник.

Но это приехал человек, которого он ждал, – Феликс Юсупов. Машина остановилась за углом, Феликс быстро выскочил из нее, глянул в одну сторону, в другую – нет ли кого, улица была пуста и темна, в домах даже не было огней – усталые люди стали ложиться ныне рано, да и война не располагала к веселью и иллюминации, Петроград все больше и больше стал напоминать фронтовой город, Юсупов облегченно вздохнул и сделал знак Лазоверту: подгоняй автомобиль к черному ходу.

«А вдруг и у черного хода, как в парадном подъезде, сидит какой-нибудь красноносый тип в гороховом пальто, револьвер в волосатой руке держит? – мелькнуло у Юсупова в голове. Он усмехнулся, наполнился холодной злостью. – Пуришкевича на этого “горохового” нет!»

Черный ход был пуст. Юсупов, сдерживая в себе дыхание, поднялся на третий этаж, к ободранной двери квартиры номер двадцать, постучал костяшками пальцев, и по тому, как скоро отозвались за дверью на его стук – он почти сразу услышал торопливые шаркающие шаги Распутина, – понял: его ждали.

Распутин открыл дверь, возник на пороге, наряженный в лучшую свою рубаху цвета «крем», подпоясанный витым, с золотой нитью шнуром, с влажными обрадованными глазами.

«Мразь сладколюбивая! – произнес про себя Юсупов. На лице его ничего не отразилось, ничего не дрогнуло, к губам прочно припечаталась доброжелательная улыбка, взгляд был ясным. – Баб ему мало! Ирину ему подавай… Ладно, будет тебе Ирина!»

Он подивился внутреннему спокойствию, тому, что в нем ничто не дрожит, не переворачивается, как то было совсем недавно, еще десять минут назад, – все внутри было собранно, холодно, будто ничего живого там не осталось.

– Чего так задержался? – полюбопытствовал «старец».