Царский угодник. Распутин

Через тридцать минут в прихожей возникли странные нищенки, которые являлись в прошлый раз, — тихие, безносые, скорбные, с упрямыми глазами. Лапшинская ещё в прошлый раз поняла, что хоть и тихие они, но настырные, бедовые, совладать с ними будет трудно. Лица нищенок были закрыты чёрными платками. Видны были только глаза.

   — Нет старца! — глуховато произнесла одна из нищенок, видать, главная, поправила платок.

   — Его нет, уехал. Может, вам денег надо?

   — Нет, нам нужен Распутин, — упрямо произнесла старшая нищенка.

   — А деньги не нужны?

   — Не нужны!

   — Странно! В первый раз вижу людей, которым не нужны деньги. — В голосе Лапшинской возникли неприязненные нотки.

Нищенка это засекла, повернулась, властным взмахом руки послала свою ораву к двери.

   — Мы придём ещё! — сказала она на прощанье.

Распутин вернулся домой в середине ночи, довольный, пьяный, с растрёпанной бородой, пахнущий вином, в прихожей неожиданно пустился в пляс. Заспанная Лапшинская выглянула из своей комнаты, всё разом поняла и улыбнулась: если бы она была мужчиной, то поздравила бы Распутина с победой.

   — Те ужасные побирушки приходили снова, — сообщила она.

   — Тля! — весело выкрикнул Распутин. — Тли!

   — Страшные очень!

   — А-а! — Распутин беспечно топнул ногой. — Чего тлей бояться! — Снова притопнул, поиграл сапогом, выворачивая его на паркете так, что по стенам побежали зайчики. Распутин умел плясать лихо, ему удавалась даже присядка, требующая молодой ловкости, сильных ног и хорошего дыхания, удавались гопак, «яблочко» и «камаринская», Распутин гордился тем, что умел плясать. — Тля и есть тля! Чего её бояться?

Вдруг он прервал пляску, помрачнел и замер посреди комнаты.

   — Чего, Григорий Ефимович?

   — Да вот, понимаешь, какое дело. — Распутин мрачно поскрёб макушку, — никогда не выигрывал никаких призов, а тут на тебе, сегодня выиграл на ипподроме. Чует моя душа — неспроста это! Чёрт меня дёрнул выиграть на лошадке! В жизнь ни во что не выигрывал. — Он хлопнул длинной рукой по колену, крякнул. — Выходит, быть беде! А какой беде? — Он пытливо, злыми, острыми глазами глянул на Лапшинскую. — С германием схлестнёмся? Или с этим самым... с Пуанкарою поругаемся? А? Иль что-то другое? Но и то, и другое, и третье — плохо! Йй-эх! — Он резко покрутил головой, словно ворот просторной шёлковой рубахи давил ему на шею. — В жизнь не выигрывал, а!

   — Что делать, Григорий Ефимович?

   — Примета плохая. Ой какая плохая примета! — От прежнего Распутина и следа не осталось, посреди комнаты на натёртом скользком паркете стоял кривоногий озабоченный взлохмаченный мужичок, скорбел об ошибках, думал о детях и доме, о том, как бы избежать ошибок в будущем, о хлебе и о себе самом. — Это же антихрист на нас наваливается, антихрист! Ладно, — он вздохнул, — покумекаю, поприкидываю, что можно сделать. От напасти надо отбиваться, и если мы её не сожрём, она сожрёт нас.

Через несколько минут дом погрузился в темноту — Распутин уснул.

Весь Петербург знал, что Распутин относится к бесцеремонной семье хлыстов, запрещённой когда-то Александром Вторым, и весь Петербург — весь! — не верил в то, что Распутин — настоящий хлыст. Настоящие хлысты — угрюмые, замкнутые люди, чурающиеся всякого общения, и если уж они с кем-то общаются, то очищают человека от греха, словно банан от кожуры, а Распутин знался со всеми, кому не лень, от греха очищал только женщин — способом проверенным и древним, и это вызывало лютую ярость оскорблённых мужей, обманутых любовников, мужчин света — они никак не могли примириться с «хлыстовством» Распутина, и если уж Распутин не боялся организованной оравы нищенок, то мужчин, когда они собирались в кружок и что-то замышляли, боялся. Не потому ли он выиграл на скачках, что оскопят его петербургские рогоносцы?

Вообще-то сибирские хлысты по сути своей были людьми работящими, усердными, очень тёмными, своей темнотой гордились, а ещё более, чем собственной темнотой, гордились «некнижными рыбарями и безграмотными архиереями», проповедующими учение Кондрата Малёванного о том, что каждый хлыст есть «царь над царями, бог, во плоти пришедший», по этому учению всякий хлыст получал отпускную, мог делать что хотел, кроме одного — признаваться в том, что он хлыст. Как ни бывал загулен и пьян Распутин в компаниях, как ни размягчался, обласканный женщинами, он ни разу не сознался в том, что он — хлыст. Малеванщина тех, кто признавался в причастности к хлыстовству, карала строго, — случалось, людей находили мёртвыми.