Царский угодник. Распутин

Распутин угадывал то, чего не знал, чутьё у него было звериное, — красивый бородатый сектант действительно черпал свою силу в этой неприметной женщине с лисьими глазами, и когда он умер от укуса заразного клеща, секта избрала её предводительницей, и она сделала для секты куда больше, чем он. Бонч-Бруевичу было интересно наблюдать за Распутиным, он понимал, что Распутин — человек самобытный, необычный, народный — именно народный, вышедший из глубины, из самой гущи народа, из толпы, и философия у него своя, ни на что не похожая, народная, и говорит он так, как говорит народ.

Распутин начал философствовать:

   — Восторг души — вот счастье человека! — Он метнулся из одного угла кабинета в другой, потом метнулся обратно, рассёк пространство кабинета и остановился посредине, попробовал ногами половицы. — Не скрипят ведь! Вот что значит дом хорошо содержится!

   — Спасибо! — сдержанно улыбнулся Бонч-Бруевич.

   — Слышь, друг, — Распутин повысил голос, — верно тебе говорю: как загорится душа пламенем восторга — значит, поймал ты своё счастье! И лелей его, тетёшкай, не упускай. Счастье, в отличие от горя, упустить ой как легко — само из рук выпархивает! — Распутин сделал несколько быстрых шагов, остановился у стены, на которой висел большой портрет старика с широкой бородой и испытующим взглядом. — А это кто? Скажи, кто это? — Распутин потыкал пальцем в портрет.

Человека этого Распутин не знал, хотя изображение его было известно широко, — факт этот удивил Бонч-Бруевича, он хотел назвать фамилию старика, но Распутин не слышал его — даже если бы он и сказал, Распутин всё равно бы не услышал его.

   — Ну и человек! Ах ты Боже мой! Самсон! Друг ты мой, вот он, Самсон-то, где! Познакомь меня с ним, а? — Распутин откинулся от портрета, вгляделся в лицо старика. — Кто это? Где он живёт? А? — сильно сощурился, стараясь понять душу изображённого, проникнуть в неё. — Поедем сейчас к нему! А где он живёт?

Бонч-Бруевич красноречиво развёл руками, показывая, что Распутин задаёт ему слишком трудный вопрос.

   — Вот за кем народ полками идти должен, — не останавливался Распутин, шагнул в сторону, посмотрел на портрет сбоку и щёлкнул шнурком выключателя — зажёг электрическую лампочку. В назидательном движении поднял палец: — Полками! Дивизиями!.. Поехали к нему!

   — Не можем, — сказал Бонч-Бруевич.

   — Почему-у?

Бонч-Бруевич произнёс громко:

   — Это Карл Маркс!

Фамилия не произвела на Распутина никакого впечатления, он не слышал о ней.

   — Ну и что? Не царь же, чтобы был так занят, и не король! Поехали к нему, а?!

   — Карл Маркс умер много лет назад. Давно уже!

   — Да? — изумился Распутин. — Не знал... Не слышал! — Потушил электрическую лампочку. — А жаль, что к нему нельзя поехать. — Под глазами Распутина возникли скорбные гусиные лапки — мелкие частые морщинки. — А то бы побеседовали! — Он говорил о Карле Марксе как о живом. — Вот у него-то души хватит на многие тысячи людей, а у нас? Да мы даже сами себя обеспечить душой не можем, никакого, запаса. Всё киснем да хныкаем, а делать ничего не умеем. Нас тут бьют, нас там бьют — колотят нас, мнут, обворовывают, объедают... А мы? Йй-эх! — Распутин умолк, повесил голову, потом осторожно, словно бы боясь обжечься, присел на краешек стула...

Бонч-Бруевич потом отметил:

«Много мне приходилось видеть восторженных людей из народной среды, ищущих чего-то, мятущихся, взыскующих угада, куда-то стремящихся, что-то строящих и разрушающих, но Распутин — какой-то другой, он отличается от всех, ни на кого не похож. Не имея никакой политической точки зрения, он что-то стремился сделать. Что? И для кого?»

Когда Распутин после разговора уходил от Бонч-Бруевича, то на пороге задержался, помял чёрную велюровую, не по сезону шляпу:

   — Для народушка жить нужно, о нём помышлять!

Из разговора с Распутиным Бонч-Бруевич выяснил, что о хлыстах тот не имеет почти никакого представления, к секте малеванцев не принадлежит и прикрывает малеванством собственную вседозволенность.

«В один прекрасный момент всё это кончится плохо», — подумал Бонч-Бруевич.

Утром Распутин проснулся мрачный, взъерошенный, мятый — он уснул, не снимая с себя ни рубахи, ни штанов, — босиком вышел на середину залы и, глянув на большую тяжёлую люстру, богато посверкивающую хрусталём и свежей бронзой, пошевелил пальцами ног.

   — Ангелина!

Дом, похоже, был пуст — на крик никто не отозвался. Матрёши, любимой дочки, тоже не было. Может, Лапшинская повела её куда-нибудь в цирк? Или на благотворительный концерт? Но об этом разговора не было.

   — Ангелина! — что было силы выкрикнул Распутин, услышал, как над головой шевельнулись и сладостно запели тонкие хрустальные подвески. Вот за что он любил хрусталь, так за нежный сахарный звук. Из хрусталя хорошо пить вино — в сто крат напиток бывает вкуснее, чем из простого стекла. В чём, в чём, а в этом Распутин знал толк, — Ангелина! — прокричал он в третий раз, ему сделалось жутковато, по коже побежали резвые колючие мурашки.