Царь и гетман

– В том-то, батюшка Семен Иванович, и загогулинка: оный неведомый старец именует себя гетманом малороссийским и запорожским.

– Гетманом! – не утерпела пани матка. – Мазепою? Да як же так?

– Не ведаю, матушка… А древний, зело древен муж.

– И очи, як у василиска и аспида?

– Не видывал, матушка, ни аспида, ни василиска, а токмо в Священном Писании чел: «На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…»

У пани матки глаза метали искры: воображаемый враг стоял перед нею. И Палий казался встревоженным.

– Дак что ж я-то до него и он до меня? – спросил он в раздумье.

– Может, батюшка Семен Иванович, признаешь его личину, кто таков есть он, – отвечал лысый, шмыгая косыми глазами по углам избы.

– Добре. Ходимо до воеводы.

– Он не у воеводы, батюшка, а в воеводской канцелярии, за приставы.

Палий стал собираться: накинул на себя кунтуш, привезенный женою из Украины, взял палку, шапку, перекрестился и направился к дверям.

– И я, Потапьич, с вами, – нерешительно сказала Палииха, – чи можно ж?

– Можно, можно, матушка, – отвечал подьячий. – Дело не секретное. Да у нас тута, в Сибири, не то что в Москве – у! Там звери, а не люди… В оно время, еще при блаженной памяти царе и великом государе всея Руси, при осударе Алексий Михайловиче, бывал я на Москве – соболей возил в казну, – там видел московские приказные порядки. И не приведи Господь Бог! – Оберут как липку, да и лапотки из тебя сплетут, да еще и наглумятся: «Лапоток-де ты, лапоточек плетеный, ковыряный…» А у нас, в Сибири, – рай, не житье: живи вольно, никто тебя перстом не тронет…

Охрим при этих словах даже плюнул с досады.

– Бывал я на Москве и при царевне Софей Алексеевне с дьяком Сибирского приказу Семишкуровым и оную царевну зрел, в ходах шла, – продолжал словоохотливый подьячий. – Красавица из себя! Лицом бела, станом полна, аки крупичата, матушка, и глаза с поволокой… И бывал я, государи мои, на Москве и раней того, блаженныя памяти при царе Алексий Михайловиче всея Руси: в ту пору еще вашего гетмана Демка Игнатенкова Многогрешного[63] к нам, в Сибирь, провожали, народу на Москве онаго, яко изменника, показывали, Охотным рядом водили, и Охотный ряд на его плевал и «гетманишкой» и всякими скверными и неподобными словами ругал… А у нас здесь не то, у нас рай…

Так проболтал подьячий всю дорогу, вплоть до воеводской канцелярии.

Войдя в канцелярию, Палий остановился: он поражен был тем, что увидел; голова его затряслась, все тело его дрожало, и он, казалось, готов был упасть…

– Кого я вижу, Боже Всесильный! – с ужасом проговорил он. – Ты ли это, Ивасю, друже мой искренний?

– Я, Божою милостию Иоанн Самуйлович, Малороссии обеих сторон Днепра и Запорогов великий гетьман! – отвечал тот важно, гордо поднимая голову.

Палий со слезами бросился обнимать его, бормоча:

– Боже Праведный! Боже! Ивасю мий!..

Странный вид представляла та неведомая личность, которая называла себя гетманом Самойловичем и которая так поразила Палия.

Это был очень ветхий, дряхлый, согнувшийся старик, хотя широкие плечи и кости, обтянутые желтой, испаленной солнцем кожею, обнаруживали, что это останки чего-то крепкого, коренастого, некогда мускулистого и мужественного. Высокий лоб, наполовину закрытый космами седых, спутавшихся волос; серые, с каким-то блуждающим огнем глаза, смотревшие из-под нависших, как у старой собаки, седых бровей; седые усы, длиннее, чем такая же седая борода, белыми жгутами спадавшие на грудь, прикрытую рубищем; мертвенно-худое лицо, оживленное быстрыми, гордыми, какими-то повелительными глазами, – все это вместе с лохмотьями и огромным чекмарем в правой руке невольно поражало.

При виде сцены, последовавшей за входом Палия, изумление приковало к месту и косого подьячего, который стоял у порога, растопырив руки и пальцы и не зная, на чем остановить свои бродячие глаза; и часового, стоявшего у дверей с старинною, ржавою до коричневости алебардою; и приземистого, с двойным подбородком и двойным животом на широко расставленных ногах воеводского товарища, вышедшего из другой двери и остановившегося с разинутым ртом… Тут же стояла Палииха и крестилась…

– Иван Самуйлович! Что с тобою приключилося? Ты живый еще, дяковати Бога! – говорил Палий, протягивая руки. – Обнимемся, друже!

Странный старик продолжал сидеть, держа чекмарь в правой руке.

– Обнимемся, обнимемся, Семене, – сказал он, наконец, спокойным голосом. – Подержи булаву! – обратился он повелительно к часовому, протягивая чекмарь. – Сей есть клейнот[64] войсковой.

Часовой повиновался, изумленно поглядывая то на воеводского товарища, то на косого подьячего.

– Теперь обними мене, Семене… Ты давно с Запорогов? Что мои козаки? Повертаются из Крыму? Где обретается ныне с войском московским боярин князь Василий Васильевич Голицын[65]? Какие указы, слышно, получены от великих государей Иоанна и Петра Алексеевичей и правительницы царевны Софии Алексеевны? – спрашивал странный старик, обняв Палия и вновь принимая чекмарь из рук часового.