Царь Дмитрий - самозванец

— ...я и подумал, не переписывать же духовную, да и в паломничестве моем они мне без надобности, оставлю-ка я их в память о себе человеку доброму. Перед уходом открою ларец в последний раз, представлю, как они на княгине Иулиании блистали, и... — Тут я прикладываю левую руку к глазам, как бы унимая слезы невольные, а правой между тем не устаю доставать из ларца разные диадемы, ожерелья, запястья, перстни и вертеть их из стороны в сторону, чтобы ярче сверкали каме-^; нья драгоценные.

— Подумать надо, — выдавил, наконец, Иван Никитич, судорожно сглотнув.

Зачем это затеял я все эти ходатайства да подношения или не волен я был уехать свободно? В том-то и дело, что не волен, вот как все в державе нашей переменилось! Прямо об этом мне никто, конечно, не говорил, но пристальную опеку Романовых я ощущал чутко. Они для слежки постоянной и холопа одного моего подкупили — на Руси тайны такие недолго живут, немногим меньше, чем сами предатели. Но я против'

обыкновения доносчика не тронул, чтобы не показать виду, что я о чем-то догадываюсь, чего-то опасаюсь или что-то замышляю.

Убежать не мог. Стар я стал бегать. Тем более с мальцом на руках. А ну как погоня, а ну как завернут! А погоня будет непременно, так просто они меня не отпустят, Марину с мальчиком аж до Яика преследовали, то же и со мной будет. Боятся до сих пор Романовы рода нашего, даже и такого старого пня, как я, потому как много я всего знаю, ох, как много! Нет, не мог я так рисковать!

Ждать ответа Ивана Романова пришлось довольно долго, ровно столько, сколько нужно грамотке тайной, чтобы преодолеть путь до польского замка Мальборг и обратно вернуться. Я не волновался, потому что заранее рассчитал, что в деле столь важном Иван Романов непременно захочет указаниями брата старшего заручиться. Так, несомненно, все и было, ведь только окаянный Федька мог придумать такой выкуп с меня затребовать. Должен-де я написать историю исправленную, род Романовский представить зерцалом добродетели и его неоспоримые права на престол Русский с несомненностью доказать, и записано все это должно быть непременно моей рукой, чтобы, впоследствии я, известный всему свету неколебимой честностью, не мог от слов своих отпереться.

Я поначалу остолбенел от удивления и возмущения, а Иван Романов так и вился вокруг меня, ему идея Федькина с каждым часом все больше нравилась, он уж и советы стал мне давать, как лучше все изобразить. Начать-де с царицы Анастасии, потому что другой сцепки с родом царским у них нет, о том, что произошло во время правления Ивана Молодого забыть или как-то переиначить, но Малюту Скуратова сохранить и черной краски для сего изменника не пожалеть, царя Симеона представить шутом старым, Бориса Годунова вместе с царем Борисом, погубителей рода, в грязь втоптать, Димитрия... — с Димитрием все ясно, его в Угличе зарезали по приказу зловредного Годунова, потому не могло быть у него никакого сына, у ворот же Серпуховских повесили незнамо кого, воренка какого-то. А еще Иван Романов, зная мое пренебрежительное

га

отношение к странам европейским, просил их в истории моей особо не задирать, мы-де перед ними сейчас слабы, потому ссориться нам с ними не резон, величают они нас высокомерно варварами, пусть и остаются в этом заблуждении. Хотел я на это сказать, что именно они, Романовы, первые народ русский не уважают и на Запад с почтением смотрят, но вовремя сдержался. Спросил лишь, неужто они хотят историю новую миру явить и не опасаются ли, что иноземцы подлог распознают.

— Бумага все стерпит, — отмахнулся Иван Романов, — европейцы же, особенно немцы, любому слову написанному верят свято, если оно к выгоде их служит, — и тут же утешил меня. — Может быть, история твоя, князь светлый, нам и не понадобится, если у других складнее выйдет.

Другие не замедлили на свет явиться. Выхожу я как-то из палат Ивана Романова, а встречались мы тогда не раз и не два, и живот к животу сталкиваюсь с лукавым Авраамием Палицы-ным, бывшим келарем Лавры Сергиевой. Тот отскакивает-на-зад, склоняется в поклоне почтительном и такую речь заводит:

— Премного счастлив вновь лицезреть вас, князь пресветлый! Имею к вам просьбу нижайшую: сложил я сказание о достославном подвиге иноков обители нашей во время осады твердыни Сергиевой богомерзкими ляхами и казаками воровскими, но остались моменты неясные, относящиеся к дням, нападению предшествующим. Вы же тогда, как я знаю, в обители нашей пребывали и лучше кого бы то ни было можете мне события те осветить.

—Дай почитать! — сказал я коротко и степенно.

Ох уж эти писатели! Сей Авраамий совесть, наверно, в отрочестве потерял вместе с невинностью, назови его в лицо подлецом, расцветет, будто рублем его пожаловали, плюнь в глаза, скажет — Божья роса, а тут раскраснелся, как девица на выданье, голову к плечику склонил, глазки потупил. «Что вы, что вы! Мой скромный труд!.. Ваше драгоценное внимание!... Честь великая!.. Счастье несказанное!..» А сам уж дрожащими руками сует мне кипу листов.

Прочитал с омерзением. Ведь келаря сего и близко в мона-