Царь Дмитрий - самозванец

стыре в те долгие месяцы не было, он в Кремле за столом царским ношу свою тяжкую нес, а по сказанию выходило, что он и есть главный герой, об иных же упоминает лишь по скромности своей неизбывной. Да, этот рукою борзой любую историю напишет!

Но Авраамий меня не пугал, им честолюбие двигало, а оно изобретательно только при изображении собственных подвигов. Опять же, дюже шумлив и, как мне показалось, не очень умен. А вот другой летописец добровольный, дьяк Иван Тимофеев, меня сильно насторожил. Увидел я его там же, в палатах Ивана Романова, а увидев, сразу не признал — сколько лет не виделись! Начинал службу свою Тимофеев еще при дьяках Щелкаловых, но в первый год правления царя Бориса попал в опалу и исчез из приказов кремлевских. Слышал я, что был он весьма умен, за это и пострадал — приказные умников не жалуют и всячески стараются ножку подставить. И вот вдруг всплыл неведомо откуда. Не бросился мне навстречу с изъявлениями преданности, лишь поклонился почтительно и бочком прошмыгнул в комнатенку свою, более на келью похожую, и сразу к столу, заваленному листами исписанными. Ох уж мне эти тихони, ненависть свою в безвестности по пятнадцать лет настаивающие!

Были и другие, не столь вдохновенные, но не менее старательные. Зашел я как-то в хранилище царское, там писцы в который раз перебеливали утвержденную грамоту об избрании Михаила. В ней Миша дорос уже до племянника царского.

— Какого такого царя?! — не сдержался я.

— Федора Иоанновича, царя Святого, — отвечают мне.

Как же это так?! Окаянный Федька Романов, вы помните,

любил меня, подразнивая, дядюшкой величать, хотя какой он мне племянник! Но пусть даже так, тогда Михаил мне внучатым племянником выходит. С другой стороны, и царь Федор мне внучатым племянником приходится, так что Михаил Федору десятиюродный брат, а точнее, свойственник. Хотел я было все это писцам разъяснить доходчиво, да передумал, чай, не в последний раз они грамоту ту переписывают. И уж нарочно не стал указывать им на другие ошибки явные, скажем, князья Дмитрий Пожарский да Иван Черкасский назва-

ны в той грамоте боярами, а ведь шапки боярские им пожаловали после венчания царского. Надеюсь, что по вешкам этим историки будущие легко подделку распознают.

Оставив писцов, перешел я в комнату другую, там рисовальщики сидели. Обложившись для образца разными плос-кошариями, они старательно выводили новый лик Земли Русской. Как же она, родимая, скукожилась! Но обомлел я не от этого. Знал я, что большинство земель империй нашей обширной не признали или пока не признали перемен, на престоле великокняжеском случившихся, возможно, и там сейчас вот так же рисовальщики искусные изображают новый лик державы, но без Московии, отсеченной как член, пораженный смертельным недугом. Их я еще могу понять, но Ро-мановым-то это зачем? Все государи всегда стремятся изобразить державу свою поокруглее, присоединяя к ней все земли спорные, а то и просто чужие, отправляясь же в поход, охотно достают карты старые и столь же верные и, потрясая ими, кричат громко: «Я лишь свое возвращаю! Се есть наша исконная земля!» Романовы же картой куцею сами всему миру объявляют, что готовы довольствоваться сим малым обрубком.

— Что это вы такое делаете?! — и тут не сдержался я.

— Большой чертеж! — гордо ответили рисовальщики.

— Чего-чего? — воскликнул я, пораженный словом незнакомым, но удивительно метким.

Именно этим самым они и занимались! Послушные силе нечистой, названия старые слетались с бывших окраин, кружились над Московией и укреплялись в местах новых, выбирая земли пустынные и безлюдные. Земля Пермская, Югорская, Обдорская... Иные имена Романовы вполне могли забыть, но только не эти — они в титуле царском прописаны! Титул для них важнее и земель, и истории!

Бог с ними, с Романовыми! Написал я для них историю требуемую. Я ведь только для виду возмущался и противился, а в глубине души на все был заранее согласен. Восьми с лишним десятилетий опытов горьких вполне хватило мне для того,

чтобы твердо уяснить истину простую: за все в жизни приходится платить. А за последнее, главное дело жизни моей никакая цена не показалась бы мне чрезмерной.

И вот по вечерам, уложив Ванюшу спать, пишу я при свечах историю свою, спеша завершить долгий труд. И прошлое все ближе подступает к настоящему, я чувствую его дыхание у себя за спиной. Еще один миг, и они сольются.

Представьте картицу. Древний величественный старец за столом, перед ним три стопы исписанных листов. Одна, изрядная, это настоящая история, дважды настоящая, с одной стороны, истинная, с другой стороны, та, которую вы читаете. Во второй стопе листов поменьше, но смотрится она более пухлой, потому что листы от склеек многократных сильно покорежились и пузырятся. А третья стопа совсем тонкая, в ней история, склеенная набело, переписана. А еще перед старцем лист бумаги, наполовину исписанный, последний лист истории настоящей. И рука старца выводит: «Неотвратимо накатывается прошлое на настоящее. Взрыв! Слились! Вот и все. Рука старца выводит:

Конец>