Правда, и татары растеряны, чуть не подавлены своей внезапной, точно свалившейся с неба удачей. Сунуться в улочки и переулочки предместий они не решаются: всё-таки улочки и переулочки битком набиты мечами да кистенями, могут и бока наломать, а татарам ужасно не хочется ввязываться в сражение, когда победа сомнительна, когда неизбежны большие потери, времена-то бесстрашного хана Батыги давно миновали, бесповоротно прошли, татарин нынче не тот, нынче татарин, позабыв о владычестве над вселенной, жаждет единственно разбоя и грабежа, а какой грабёж и разбой, если там, в этих улочках да переулочках, сгрудилось в плотную массу целое войско. Для раздолья грабежа и разбоя необходимо очистить предместья от кистеней и мечей, и татары не придумывают ничего более героического, как запалить дома на окраине, испытанный приём прирождённых разбойников: выкурить противника огнём, как лису из норы, и награбиться вдосталь. Татары пускают стрелы с горящими наконечниками, однако навстречу поджигателям не вылетает смелая конница и русские пушки, пищали московских стрельцов отчего-то молчат, точно провалились сквозь землю или стыдят им помешать. На дворе день Вознесенья Господня, погода тихая, ясная, московские дома, сухие-пересухие, смолистые, вспыхивают сразу и пылают как свечи. Огонь, почти без дыма, без звука, съедает первые бедняцкие избы и молча бросается в атаку на город. Будто победоносные, будто преславные воеводы стушёвываются окончательно и пропадают неизвестно куда. В улочках и переулочках полным-полно здоровых вооружённых людей, ещё остаётся возможность если не потушить пожар, то хотя бы разметать несколько ближайших домишек и лишить огонь пищи, ещё остаётся возможность вдруг вывести конные полки в чистое поле и обрушиться на врага, а не задыхаться в бездействии от дыма и жара. Однако и первые, и вторые, и последние воеводы, с таким остервенением сражающиеся за лучшие места во главе полков и в полках на том основании, что занимал это место прадедушка, не находятся, что предпринять. Об Иване Мстиславском, из Каширы отправлявшем к Девлет-Гирею своего человека, ни слуху ни духу, как ни слуху ни духу о Михаиле Воротынском, о Шуйских, о Михаиле Морозове, который заведует пушками. Иван Бельский укрывается на своём подворье в Кремле, хоронится в погребе и погибает там от едкого дыма, вместо того чтобы принять почётную смерть от врага. Митрополит Кирилл и высшее духовенство укрываются в Успенском соборе. Самые прыткие из воевод, бросив полки на произвол судьбы, успевают доскакать до Кремля и в истерике кромешного ужаса повелевают завалить все ворота, надеясь хоть этим предотвратить вторжение неприятеля, а заодно не впускают за стены мечущихся сломя голову воинов и посадских людей. На своём высоком посту остаются одни звонари. Со всех колоколен Москвы гудит и стонет набат, умножающий панику, когда паника уже началась. Вскоре и этих бессменных дозорных пожирает огонь, колокола срываются с колоколен, разбиваются оземь и замолкают, уже навсегда. На смену гулу колоколов приходят страшные взрывы, взрываются зелейные избы, хранилища пороха, устроенные в Китай-городе и в Кремле на случай долгой осады, взрывы такой чудовищной силы, что вырывают две стены у Кремля. От мгновенно нагнетённого жара до нестерпимости раскаляется воздух, над горящим городом образуется вихрь и с яростной силой разбрасывает огонь во все стороны, не проходит и часа, как весь широко раскинутый город полыхает одним громадным костром. Ошеломлённые татары в ужасе отступают в Коломенское. Московские улочки и переулочки обращаются в ад. Посадские люди и воины, окончательно потерявшие голову, теснясь, истошно вопя, сбиваются в невообразимое месиво, так что многие не имеют возможности сдвинуться с места, и люди задыхаются, погибают от ужаса смерти, сгорают живьём. Те, кому удаётся вырваться из кромешного ада, устремляются вон через северные ворота. В мятущейся массе безумных людей то один, то другой спотыкается, падает. Мгновенье спустя в воротах возникает затор. Обезумевшая толпа воет, ломится, затаптывает упавших, давит друг друга, и лишь немногим удаётся вырваться из толпы и остаться в живых. Спустя три часа Москва обращается в жаркое пепелище, над которым возвышается только искалеченный Кремль и несколько уцелевших церквей, между ними бессмертный Успенский собор, который никогда не горит. Всюду между тлеющими углями чернеют обгорелые трупы лошадей и людей.