Царь

   — А если бы тысяча человек защищала Москву, Москва оборонила бы и сама себя, и тех воевод.

Но когда старшие не хотели, как было обороняться меньшим?

С большим опозданием узнав о случившемся, он всё-таки посылает бездельно торчавшего Воротынского в погоню за ханом. Он вряд ли рассчитывает, что небольшой отряд служилых людей, только что чудом спасшихся из огня, может причинить какой-нибудь вред с разбоем и грабежами уходящей орде. Скорее всего знаток души человеческой намеревается самим слухом о погоне оповестить татарское воинство, что Русская земля не побеждена, что хану следует поскорей убираться подобру-поздорову, не теряя времени на новые пожары и разрушения. До чуткого ханского уха также доходит каким-то образом распространившийся слух, будто из Ливонии спешно движется Магнус, не то король, не то шайтан знает кто, главнейшее в нём, что движется с многочисленным войском, тысяч до сорока, и этот фантастический, но своевременный слух, естественно, придаёт прыти татарским коням пуще плетей. Спешно грабят татары южные волости и городки, обходя стороной укреплённые города, напрочь разоряют Каширу, захватывают полон и возвращаются в свои голодные степи, считая священную войну успешной и завершённой. Посол хана вскоре похвастается в радостно внимавшей Литве, что во время этой удивительной священной войны его повелителем перебито шестьдесят тысяч русских да ещё шестьдесят тысяч угнано в плен. Совпадение этих двух цифр, да ещё в передаче лживых литовцев, лучше всего свидетельствует о том, что сильно врёт на радость Литве беззастенчивый ханский посол, впрочем, это общее правило — безмерно преувеличивать кровавые потери врага.

Понятно, что никаких шестидесяти тысяч не могло погибнуть в Москве, тем более не могло погибнуть восьмисот тысяч, как разнесут по белу свету осчастливленные его неудачей присяжные клеветники Иоанна, тем не менее потери значительные, Москва завалена трупами, власти не имеется никакой, Боярской думы и след простыл, некому распорядиться, некому наладить погребение мёртвых и расчистку смердящих развалин и улиц. Только повелением Иоанна, а не раздутой спесью Боярской думы собираются люди, но их оказывается немного. Христианским обычаем хоронят лишь тех, кого опознали родные, знакомые или соседи. Неопознанные тела в молчании сносят на берег и сбрасывают в реку. Река не выносит тягостной ноши. Течение реки пресекается. Опричные воеводы приводят людей из ближних, обойдённых бедствием городов. Одни баграми проталкивают трупы вниз по течению, другие вылавливают их из воды и предают загнившие останки земле.

Иоанн покидает Ростов Великий и останавливается в Александровой слободе. Только в начале июня по дороге от Троицы он направляется к сожжённой Москве. В Братовщине он делает остановку. Здесь пятнадцатого июня его настигает ханский гонец, Иоанн встречает татарина в простой опричной чёрной, вовсе не царской одежде, до бешенства раздражавшей неистового митрополита Филиппа, ещё больше, чем в первые годы опричнины, похожий на истомлённого постом и молитвой усердного инока. Гонцу он задаёт обычный вопрос :

   — Каково здравие брата моего, Девлет-Гирея, царя?

Татарин, надутый спесью случайного победителя, прямо в лицо дерзит московскому государю, чего с татарами давно не бывало:

   — Так говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями, нынче мы неприятели. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань и Астрахань — тогда усердно пойду на врагов твоих.

Вместо обычаем заведённых подарков гонец подаёт царю и великому князю ханский нож с окованной золотом рукоятью, говорит ещё более дерзко:

— Девлет-Гирей носил его на бедре своём — носи и ты. Государь мой ещё хотел послать тебе коня, да наши кони в твоей земле утомились.

Иоанн не принимает оскорбительного подарка, но велит читать привезённую грамоту. Грамота, естественно, безобразная:

«Жгу и пустоту всё из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величество Божие. Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы, но ты не пришёл и против нас не встал, а ещё хвалишься, что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты бы пришёл против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, то отдай наши юрты — Астрахань и Казань, а захочешь казной и деньгами всесветное богатство нам давать — не надобно, желание наше — Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал...»