Трущобы Петербурга

Я сразу увидал, с кем имею дело, и оставил Лисунова пока в покое, а взяв понятых, произвел в избе его и всех надворных постройках обыск, который, однако, не дал никаких результатов. Кинжала нигде не оказалось. Затем я отправился к усадьбе казака Иванова, у которого жил черкес Шехманидзе, и произвел обыск там. К моему удивлению, в палисаднике Иванова, в траве, недалеко от решетки, был найден окровавленный кинжал, который, по предъявлению супругам Лисуновым, был признан за принадлежавший им. Как черкес, находившийся при обыске, так и Иванов недоумевали; первый чистосердечно и правдиво заявил, что кинжал этот он видит в первый раз и что у него есть свой кинжал, который тут же и предъявил мне. Кинжал черкеса был значительно меньше, новый, и на нем не было заметно ни одной ржавчины. Я тут же допросил Шехманидзе. Оказалось, что он дальний родственник казаку Иванову, приехал к нему на лето помочь в полевых работах и погостить. С Анной Ружьевой он был знаком, и она ему очень нравилась, но знакомство это заметно не нравилось Лисунову. Ночь на 16 июля провел он в избе Иванова и никуда не отлучался, но несколько дней тому назад, действительно, гулял с Анной и возвратился поздно. Как очутился в саду его родственника кинжал Лисунова, он не знает и обяснить не может. Все показанное Шехманидзе подтвердил и Иванов.

Тем не менее я арестовал черкеса. Тут мне пришли сказать, что приехал доктор, и я отправился в усадьбу Лисунова, к трупу. День клонился к вечеру, доктор не хотел откладывать дело до утра и тут же в саду, поближе к речке принялся с фельдшером «потрошить» безвременно погибшую красавицу. Сложена Анна, действительно, была чудно, тело ее было редкой белизны, и по всему было заметно, что Анна знала это и занималась собой. Процедура вскрытия трупа меня очень интересовала; я поставил Лисунова около трупа — прислуживать доктору, а сам принялся наблюдать над ним. Я заметили, как у Лисунова тряслись руки, как его бросало то в жар, то в холод, но все-таки он крепился, пока доктор не заявил:

— Негодяй удовлетворил все свои животные инстинкты и всадил в сердце жертвы кинжал!

Лисунов весь задрожал, побледнел и, заявив мне, что ему дурно, просил отпустить, так как он дольше не может смотреть «на потроха». Отпуская Лисунова, я приказали ему идти за мной в нашу временную камеру, где находился письмоводитель. Лисунов остановился у дверей и затем попросил позволения сесть. Я ему это разрешил, но продолжал внимательно над ним наблюдать. Лисунов был страшно бледен, губы его посинели и дрожали, глаза лихорадочно горели. Царившая в комнате тишина нарушалась только тяжелыми дыханием Лисунова и скрипом пера письмоводителя.

— Послушайте, Лисунов, зачем вы убили Анну? — вдруг спросили я Лисунова.

— Нет, ваше высокородие, не убивал я ее.

— Полноте, Лисунов, все улики против вас, и если вы затрудняетесь ответить мне прямо, я вами подскажу: Анну вы сильно любили, ревновали ее и. когда узнали, что она вами изменила, убили ее и кинжал подбросили Шехманидзе. Так ведь?

— Никак нет, незачем мне было ее убивать и я не убивал.

— Напрасно вы отпираетесь и только мучаете себя. Облегчите свою душу и совесть. Вы знаете, что убить легко, а душе-то каково? Чистосердечное признание принесет вам и покой. Сознайтесь, Лисунов, и расскажите мне, как было дело.

— Нет, ваше высокородие, не убивал я Анну и знать ничего не знаю об этом.

В это время, запыхавшись, вошел ко мне в светелку казак Иванов с каким-то еще другим казаком и, поклонившись, сказал мне:

— Вот, ваше высокородее, Петренко видел, как Лисунов вчера на рассвете проходил мимо моего двора и что-то бросил в палисадник. Значит, мой-то черкес невиновный сидит в кутузке!..

Казак Петренко, действительно, это подтвердил и добавил, что Лисунов, перед тем как что-то бросить в палисадник, долго осматривался по сторонам и вообще имел какой-то растерянный и возбужденный вид. Отпустив Иванова и Петрешка, я вновь обратился к Лисунову, убеждая его сознаться, так как улики против него делаются все гуще, и ему трудно будет выпутаться. Он, однако, стоял на своем и твердил одно: «знать не знаю». Тогда я объявил ему, что я его арестую, и тут же приказал уряднику отправить его с сотскими в арестантскую, приставив надежный караул, а черкеса привести ко мне. Выслушав мое распоряжение, Лисунов как бы очнулся и пришел в себя.

— Ваше высокородие! Я буду жаловаться! Пристрастие ко мне вы имеете и напрасно меня арестовываете. Иванов и Петренко выгораживают черкеса. Он украл у меня кинжал, убил Анну, у него нашли вещественное доказательство — его, значит, нужно арестовать и судить…

Я подивился тому нахальству, с каким Лисунов говорил мне это, и не дал ему закончить.

— Жаловаться на меня ты, конечно, можешь, а что и как делать, предоставь уж мне решать. Отправляйся!

Взамен Лисунова передо мной скоро предстал черкес Шехманидзе.

— Скажите, Шехманидзе, вы говорили мне, что вам очень нравилась Анна Ружьева и вы за ней ухаживали. Что же, вы добились ее полного расположения?