Трущобы Петербурга

— Да вот видите ли, как было дело. Под Светлое Христово Воскресенье все арестанты, за исключением больных, были на заутрене и обедне в нашей тюремной церкви. Был, конечно, и я. Вот, когда в заутренне запели «Христос Воскресе» — слышу, кто-то между арестантами рыдает, да как! Навзрыд. Я прошел в те ряды, откуда слышались рыдания, и увидал на коленях, всего в слезах бледного Лисунова. При виде меня он притих, утер слезы и сказал мне, что это ему так по родине взгрустнулось, но за обедней повторилось то же самое, и еще в большей степени, так что его пришлось увести в камеру. В камере Лисунов истерически рыдал до окончания обедни, и когда священник с крестом и святой водой обходил тюрьму, он бросился батюшке в ноги и на коленях излил перед ним всю душу, все свои терзания и мучения. «Совесть замучила, батюшка, я не могу больше выдержать». Потом он передал и мне все… Вот, приблизительно, его рассказ…

В СТАНИЦЕ СВОЕЙ я считался не бедным человеком, жил хорошо и ни в чем не нуждался. Правда, жена у меня была хворая да худая, и не дал нам Бог детей. Однао же Бога я не гневил и жил себе припеваючи, пока в станице не появилась Анна. И на что только она старому Ружьеву нужна была? Сам он был глухой и почти слепой старик, больной к тому же, а подите, молодую, да еще какую красавицу писаную нашел себе в Ростове!

Для Анны Ружьев был клад, и она знала, на что шла. Он был богат, стар и скоро мог умереть. Значит, она и могла тогда хорошенько пожить. Да она, впрочем, в этом не отказывала себе и при жизни его. Ружьев был моим соседом по усадьбе, и на другой день приезда Анны в станицу, мы как увидали друг друга, так сразу поняли, что соседство наше не будет скучно, и, действительно, через неделю-другую, на Святой, как теперь помню, мы сошлись с ней, и с тех пор я уже не знал сна, не знал покоя.

Как воздух, чтоб дышать, — мне необходимо было ее присутствие, как луч солнца, — мне необходим был ее ясный взгляд! Я часа не мог провести без нее. И, действительно, какая она была красавица! Как она любила себя и как холила свое белое, нежное тело! Мужа заставила баню ей выстроить, где она и мылась каждую субботу, белье ей тонкое купить, которое и меняла по два-три раза в неделю, двух прислуг нанять, которыми командовала как барыня, не берясь сама ни за что. На мужа она не обращала никакого внимания и, пользуясь его глухотой и слепотой, зачастую пускала меня домой ночевать, и мы тут же, подле мужа, только в другой комнате, проводили время до утра, хохотали, разговаривали, целовались…

Иногда свидания наши происходили у меня в светелке, а летом в саду.

Так прошли два года, и вот в станице появился черкес Шехманидзе. Я стал замечать, что Анна, после знакомства с ним, стала «пялить» свои глазищи на этого дикого человека, вздыхать и ко мне стала холодней.

Я начал следить и выследил.

Было у них что-нибудь — не знаю, но только свидание у них было самое любовное. На другой же вечер я пригласил Анну к себе в сад, где после горячих поцелуев и ласк, притворных с ее стороны, как потом оказалось, я спросил ее, может ли она меня когда-нибудь оставить, если не так сильно ее люблю?

— Могу, и очень скоро, ты мне уже порядком надоел.

— Значит, черкес тебе больше меня нравится теперь?

— Конечно, ты угадал, — ответила она совершенно серьезно и хладнокровно.

Вся кровь мне бросилась в голову, помутился рассудок, я выхватил из-за голенища кинжал и, крича:

— Так не доставайся же ты никому! — всадил ей клинок прямо в сердце. Как сумасшедший, затем я бросился бежать к усадьбе Иванова и там бросил в сад моему разлучнику окровавленный кинжал. Потом я опять прибежал к Анне и долго-долго целовал ее остывающее лицо и плакал у ног холодевшего трупа.

Совсем уж рассветало, когда я ушел в овчин спать, но заснуть не мог. Скоро ко мне прибежала перепуганная жена и сообщила о своей страшной находке в нашем саду. Как ни в чем не бывало — на меня нашло какое-то удивительное спокойствие, — я отправился и сообщил об этом Ружьеву, а затем и соседям…

Остальное вам должно быть известно и неинтересно. Следователь сразу догадался, в чем дело. Как же он меня мучил, как терзал и как уговаривал сознаться! И глуп же я был, правда, что не послушал тогда его: и мучения было бы меньше, и каторжных работ, пожалуй, тоже. Теперь вот, в заутрене, когда я вспомнил, как мы с Анной стояли рядом в церкви в своей станице и как переглянулись с ней радостно, когда запели «Христос Воскресе». Это было в первый год, мы первый раз только поцеловались, и истинно тогда воскресла для нас новая жизнь; я бы все отдал на свете, чтобы хоть один час этой жизни возвратить! И вот моя бедная, милая Анна, как живая, стояла передо мной тогда в церкви в заутрене и так на меня смотрела, что я не выдержал и зарыдал. Когда я поговорил с батюшкой и излил ему все, легче как будто мне стало на душе. Опасна, ваше высокородие, такая сильная любовь; не кончается она добром никогда!

— ЧТО ЖЕ, ЕГО жена навещает? — спросил я К., когда он окончил рассказ Лисунова.

— Как же, заявила даже, желает идти с ним в ссылку!