Трудно допросить собственную душу

— Скоро будет тот самый конкурс, про который я тебе рассказывал, — продолжал он, не замечая ее замешательства. — Приедет жюри из Парижа, представители фирмы, число участниц будет ограниченным… Вот я тебя и спрашиваю. Ты со мной или нет?

— Конечно, да…

— Тогда я тебя выдвигаю… — кивнул он. — Я не сомневался, что ты согласишься. Такую возможность глупо упускать. Знаешь, я тут кое-что про тебя разузнал.

— Что?! — пораженно спросила она. Сам факт, что он так много занимался ее персоной, был просто восхитителен, это воскрешало ее к жизни и к радости. — Вам что-то про меня насплетничали?

— Да нет, я не про это… — отмахнулся он, не глядя на нее. — Я хотел выяснить, почему вокруг тебя заговор молчания. И выяснил. Там хотят продвинуть одну девицу, у которой тип лица в общем твой. А продвинуть ее хотят очень, и помешать этому трудно. Я понятия не имею, откуда она взялась, наверное, просто чья-то невеста… Но с тобой она не выдерживает никакого сравнения. Может, она даже поэффектней тебя, но совершенно никакой оригинальности, слепить какой-то образ невозможно. В общем, я решил за тебя побороться. Выход один — твое участие в конкурсе. Я сомневаюсь, чтобы французское жюри было подкуплено. А не увидеть твоего преимущества перед нею просто невозможно. С нашими разговаривать бесполезно, они уже взялись ее раскручивать. В общем, ты будешь моей темной лошадкой. Главное — пропихнуть тебя на конкурс. И тебя должны там заметить, но это уже твоя забота. Ты здорово похудела, что, голодаешь? — внезапно переменил он тему. Олеся покачала головой:

— Нет, не голодаю. Я вообще не толстею, даже если объедаюсь. Просто настроение какое-то такое…

— Что за настроение?

— Да осточертело все! — призналась она. — Мать, братцы, папаша вечно пьяный… Голова от них пухнет, а ночью — в магазине… Больше не могу так жить!

Она впервые пожаловалась ему, а он воспринял это довольно равнодушно. Только и сказал:

— Значит, надо резко менять свою жизнь. Про что я тебе твердил все время? Мылом-то больше не умываешься?

— Не в мыле дело… — вздохнула Олеся. — Я купила себе и молочко, и тоник. А вот квартиру не могу себе купить. Отдельную квартиру, понимаете?

— Что, так сложно жить с родителями? — посочувствовал он.

— Хуже некуда. Я мечтаю, что когда-нибудь уйду оттуда и уже не вернусь. Понимаете?! Мечтаю уйти из родного дома! Потому что больше не могу это терпеть! Мне все осточертело, все!

Он впервые видел, как Олеся злится, и теперь смотрел на нее с большим интересом, как будто открывая это лицо заново. А она продолжала, забыв о смущении:

— Да что вы понимаете! У вас все есть, у вас такая интересная работа, у вас друзья… Я просто как в тюрьме, больше не могу видеть эти тупые рожи, не могу слышать храпение по ночам…

— А я, между прочим, тоже храплю… — неожиданно вставил он.

Олеся осеклась, только теперь сообразив, что позволила себе с ним совершенно новый тон. До сих пор она обращалась к нему как почтительная подчиненная, теперь говорила как равная. Может быть, на нее повлияла долгая разлука? Во всяком случае, она замолчала, нервно скрутила пояс плаща, опустила голову. Он внезапно остановил машину, посидел молча, глядя в окно, потом выключил зажигание и сказал ей:

— Выходи, приехали.

— Куда? — Олеся оглядела высокий желтый дом, возвышавшийся перед ними.

— Ко мне домой, — пояснил он.

— А…

— Что тебя волнует?! — рассердился он, напомнив ей прежние времена. — Я тебя пригласил, значит, ни о чем не думай.

Но она непрерывно думала о его жене. Где она? Почему он привел ее, Олесю, в свой дом, почему не в какое-нибудь кафе? Если он боялся, что она съест накануне конкурса что-нибудь не то, тогда мог отвезти ее просто на природу и там спокойно поговорить… Но домой… Олеся нерешительно выбралась наружу и стояла так, ожидая, когда он запрет машину. В конце концов она решила, что его жена и сын отдыхают где-нибудь на море, и поэтому…

Но она ошиблась. Саша позвонил у двери, и им открыла женщина в узких черных брючках и желтом свитере.

— Привет, — сказал он, проводя вперед оцепеневшую Олесю. — Вот, Лена, знакомься! Это моя ставка!

— Кто? — холодновато, но вежливо спросила женщина. — Не смущай ребенка, Саша, говори по-человечески. Здравствуйте! — Это относилось уже к Олесе. Та кивнула и выдавила что-то похожее на «добрый день!».

— Мы должны кое-что обсудить, — бодро говорил Саша. — Мне никто не звонил?

— Звонили из «Бриззард», просили, чтобы ты привез им фотографии, — ответила женщина, продолжая осматривать Олесю с ног до головы. Этот взгляд парализовал ее, и она вздохнула с облегчением, когда Саша подтолкнул ее и почти впихнул в какую-то комнату. Комната оказалась его студией. И стены, и пол, и потолок были выкрашены в белый цвет, в углах стояли юпитеры, стол был завален аппаратурой. Сесть было негде, но он быстро решил эту проблему — скинул ворох фотобумаги с низкой табуретки, усадил Олесю так, чтобы на ее лицо падал свет из незашторенного окна, сам уселся на подоконнике.

— Ну вот, теперь можно и о деле поговорить, — заметил он. — Почему ты такая грустная?