Тролльхеттен

Последний запой: компания бывших студентов областного вуза, разом ставших невыездными по причине невозможности покинуть город, мрачно праздновала в баре «Кастанеда». В виду доступности для попойки использовались в основном поллитровые емкости с «Пьяной лавочкой», счет которым уже перевалил через один десяток и уверенно добирался до второго. Кроме того, лишенные света знания друзья использовали кое-что из запрещено-разрешенного ассортимента бара, отчего к полуночи пришли в совершенно невменяемое состояние, так что даже нынешняя жизнь стала казаться им прекрасной и удивительной. Веселые, вышли они на Школьную и, бодро вдыхая морозный воздух, двинулись вниз по улице, нарушая тишину всеми мыслимыми и немыслимыми способами, и постепенно их силуэты скрылись в ночной мгле.

В два часа ночи один из них внезапно очнулся, лежа лицом вниз на самом краешке Степиной набережной, и холодная речная вода лизала носки его ботинок. Из одежды на нем была лишь драная майка и неизвестно откуда взявшиеся пижамные штаны. Оторвавшись от хранившего отпечаток тела песка, эта жертва алкоголя взглянула вверх и еще минуты три зачарованно смотрела на ледяную звездную россыпь, что засеяла угольно-черный небосклон. При этом гуляка ощутил себя настолько маленьким и незначительным на этом пустом и холодном берегу, что будь он поэтом, то обязательно бы сочинил «оду одиночеству».

Ну а так как поэтом он не был, единственной мыслью в пустой голове сидящего была мысль о еще одной бутылке «Лавочки», которая вроде бы была с ним по выходе из «Кастанеды».

Помимо одежды и сосуда со священной влагой у страдальца пропали деньги, модные японские часы с музыкой и дорогой мобильник, который, впрочем, все равно не работал. Еще одну подробность он обнаружил уже дома, после того как два часа подряд шел трехкилометровый отрезок от реки до своей обители, шатаясь и пугая случайных прохожих своим встрепанным видом. Под левой ключицей у него обнаружилась надпись, сделанная методом скарификации с хирургической точностью. Надпись с обилием завитков и запекшейся крови гласила: «Ищите да обрящете!»

Что это значило, студент так и не понял, хотя не раз напрягал голову, а потом, рассудив, что это знамение, пить все-таки бросил.

Анатолия Рябова настигла компрессионная белая горячка. Всю неделю перед этим он нещадно пил, во время редких просветлений рыком отсылал жену и дочь за горячительным. На восьмой день принятия градусов Рябов схватил со стола деревянный молоток, которым обычно кололи орехи, и набросился на домашних. Те, видя такое дело, стали звать на помощь, но помощь не пришла по той простой причине, что в соседних квартирах уже никто не жил. Получив несколько чувствительных ударов по разным частям тела, жена Рябова прыгнула из окна и осталась жива и невредима, что вполне можно считать чудом. Любимая же дочь невменяемого хозяина квартиры с размаху опустила на папину лысеющую голову одну из обретавшихся на кухне табуреток, после чего отец семейства на некоторое время успокоился, а страдающая неврозами, депрессией и жуткими комплексами дочь впервые в жизни почувствовала себя личностью. Все к лучшему.

Очнувшийся ближе к ночи Рябов, разрываемый надвое апокалиптичным похмельным синдромом и сотрясением мозга, с трудом выполз на темную улицу и некоторое время шаркал по ней в направлении центра, являя собой почти полное сходство с давешнем студентом-выпивохой. На перекрестке с Малой Зеленовской его повстречал черный «Сааб», вручив ему адрес места встречи и дружеское напутствие. Выслушав сказанное, Рябов весело оскалился и, сжимая в руках окровавленный молоток, клятвенно пообещал, что обязательно доберется до своих домашних, от которых по его разумению и пошло все мировое зло. Пассажир «Сааба» его разубеждать в этом не стал, и жуткая человекообразная фигура бывшего рабочего бывшего завода отправилась дальше сквозь подмораживающую ночь.

Последний печатный орган города, газета «Замочная скважина» разродилась свежим номером, который вышел в совершенно неурочное время, но между тем почему-то очутился в почтовых ящиках всех без исключения квартир. Рискнувший взять почитать этот отпечатанный на дорогой финской бумаге листок обыватель неизбежно испытывал нечто вроде культурного шока, а потом ему в голову начинались закрадываться разные мысли, самой яркой из которых была такая: коллективным автором нынешнего выпуска были пациенты местной психиатрии. Никто и не знал, что психбольница уже второй день стоит пустая и с распахнутыми настежь решетчатыми дверями.