Трое за границей

Гаррис считает, что описание гиперболизировано, но тем не менее признаёт, что один или два человека действительно могли быть «обрызганы». Тогда я предложил ему встать под струю воды, направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, после чего попытать у него дополнительно, насколько корректен мог оказаться термин «обрызганы». Но он эксперимент отклонил. Далее Гаррис настаивает, что в катастрофу не могло попасть более шести человек максимум и что число сорок — нелепое преувеличение. Я предложил вернуться с ним вместе в Ганновер и навести по этому вопросу конкретную справку, но сие предложение он отклонил равным образом. Таким образом, я считаю, что мой рассказ является корректным и сдержанным изложением события, о котором известное число ганноверских жителей с горечью вспоминает по сегодняшний день.

Мы уехали из Ганновера в тот же вечер и прибыли в Берлин как раз вовремя, чтобы поужинать и пройтись перед сном. Берлин разочаровывает: в центре от людей некуда деться; окраины безжизненны; единственная достопримечательность, улица Унтер-ден-Линден — попытка совместить Оксфорд-стрит с Елисейскими Полями — не производит никакого впечатления ровным счетом (для своих размеров широковата); берлинские театры изысканны и очаровательны, игре актера в них придается большее внимание, чем костюму и декорациям, репертуар часто меняется, успешные вещи идут снова и снова (только не каждый день, так что вы можете неделю подряд ходить в один и тот же берлинский театр и каждый вечер смотреть новую пьесу); опера не заслуживает внимания; оба мюзик-холла отличаются пустой пошлостью и банальностью, устроены плохо (слишком просторные и потому неуютные). В берлинских кафе и ресторанах самое оживленное время — с полуночи до трех утра. Причем большинство завсегдатаев в семь снова уже на ногах. Или берлинец разрешил величайшую проблему современности — как обходиться без сна, или, вместе с Карлейлем*, взгляд его устремлен в Вечность.

Лично я больше не знаю такого города, где позднее время в такой же моде, — за исключением Санкт-Петербурга. Но петербуржцы не встают рано утром. В Санкт-Петербурге представления в мюзик-холлах, которые принято посещать после театров (полчаса езды в быстрых санях), фактически не начинаются раньше полуночи. В четыре утра через Неву приходится буквально протискиваться, и в Санкт-Петербурге самые удобные поезда — которые ходят в районе пяти утра. Эти поезда и спасают русского от необходимости рано вставать. Он желает своим друзьям «спокойной ночи» и после ужина со спокойной совестью едет на вокзал, не доставляя лишних хлопот домашним.

Потсдам, берлинский Версаль, — прелестный городок, расположенный среди лесов и озер. Здесь, на тенистых дорожках обширного спокойного парка Сан-Суси, легко можно представить, как тощий высокомерный Фридрих прогуливался со строптивым Вольтером*.

Следуя моему совету, Джордж с Гаррисом согласились не задерживаться в Берлине, а поспешить в Дрезден. Почти все, что может предложить Берлин, лучше смотреть не в Берлине, и мы решили удовлетвориться просто поездкой по городу. Портье порекомендовал нам извозчика, который, так заверил портье, в два счета покажет нам все, что можно здесь показать. Сам извозчик, заехавший за нами наутро в девять, был сущим кладом. Это был умный, интеллигентный человек, хорошо знающий город; его немецкий мы без труда понимали, он сам знал немного английский, которым при необходимости можно было заполнять наши провалы в немецком. Словом, извозчик был безупречен, но вот лошадь его оказалась самой черствой скотиной, на каких мне вообще доводилось ездить.

Она невзлюбила нас с первого взгляда. Первым из гостиницы вышел я. Она обернулась и осмотрела меня холодным стеклянным глазом. Затем переглянулась с другой лошадью, своей подругой, стоявшей рядом. Я знаю, что она сказала. Морда у нее была выразительна, и она ничего не пыталась скрыть. Она сказала:

— Летом у нас попадаются такие клоуны — вообще просто.

В следующий момент появился Джордж и подошел ко мне. Лошадь снова обернулась и посмотрела. (Я ни разу не видел, чтобы лошади могли так выворачиваться. Я видел, какие штуки проделывает со своей шеей жираф, глаз просто не оторвешь, но наше животное больше смахивало на кошмар, который приснится после пыльного дня в Эскоте*, подкрепленного обедом с шестеркой старых друзей. Если бы оно просунуло морду между своих задних ног и посмотрело на меня оттуда, я бы, наверно, не удивился.) Похоже, Джордж произвел на нее еще большее впечатление, чем я сам. Она опять повернулась к своей подруге:

— Вообще просто. Наверно, где-то их специально выращивают.

И она продолжила слизывать мух со своего левого плеча. (Я подумал, что она, должно быть, в юности утратила мать, и ее воспитала кошка.)