Трое из Кайнар-булака

— Будет голова. Соберутся дехкане на совет и поставят над собой честного и справедливого человека, заботливого и бескорыстного. Тут уж ни Сатыбалды, ни Базарбай от работы не увильнут, возьмут кетмени и — в поле!

— Они поди уж разучились, с какой стороны браться за этот кетмень, — усмехнулся тога, — мардикеры им все делают.

— Вспомнят, дело нехитрое…

Пулат слушал Истокина и удивлялся тому, как тот просто и доходчиво рассказывает о колхозе, словно уже сам побывал в нем. «Если теперь возникнет разговор, — я сумею растолковать дехканам, что им даст колхоз».

— Есть пословица, — сказал тога, — «когда беру — блаженствую, а даю — помираю». Ни один человек не пошел на смерть добровольно, за жизнь он сражается до последнего.

— Это вы к чему? — спросил его Истокин.

— К тому, что кулаки начнут вредить. Пока они брали, лучше Советской власти никого не было, а теперь… трудно дехканам будет, трудно!

— Взмах молота — тысяча ударов иглы, тога, — сказал Истокин…

Кишлак Гамбур, где Пулат уже находился неделю, казалось, не проявлял особого интереса к его пребыванию, хотя раньше, стоило ему появиться, весь народ высыпал навстречу и каждый норовил зазвать тракториста в гости к себе, лишь бы он вспахал надел поглубже, да не забыл о краях, прошел плугом еще раз. Наделы были разделены глубокими ок-арыками, и это создавало определенные неудобства. Раньше дехкане своевременно засыпали их землей, чтобы трактор мог перейти на соседнее поле, а теперь они часто забывали об этом, и Пулат попусту терял время: трактор больше стоял, чем работал.

Причиной этого было то же слово «колхоз», которое, признаться, пугало даже тех, кому, как говорится, терять было нечего — самых бедных. Многие из них считали примерно так: «Спасибо Советской власти за то, что дала землю и свободу. Хлеб есть, чай есть, чапан на плечах обновился. К чему еще какие-то новшества, ведь дехканин сам не просит об этом!? Он только-только начал жить по-человечески, и — на тебе! — давай объединяйся!» Пулат слушал эти разговоры и согласно кивал головой, хотя и понимал, что Советская власть предпринимает этот шаг в интересах именно бедняков. Но больше всего он верил потому, что в колхоз верил его друг Истокин. «Раз уж он ратует за колхоз, — думал Пулат, — то тут и раздумывать нечего!» В беседах с гамбурцами приводил те же доводы, что и Истокин, однако они тут же приводили контрдоводы: «Зачем объединяться в колхоз, зачем сводить на общий двор коров или овец? У узбеков существует хашар, он нам завещан дедами и прадедами, что кому не под силу, соберемся и поможем». — «А кулаки, — говорил им Пулат, — они же заменили баев. Чтобы с ними бороться, надо соединить свои усилия!» — «Верно, — соглашались дехкане, — кулаки, как язвы на теле, мешают, причиняют боль. Но что для власти, свергшей самого эмира, какие-то мелкие баи?! Пусть она отберет у них хлеб и землю, раздаст беднякам, спасибо скажем». В Пулате, как и во многих дехканах, сидела инерция мышления, она и не позволяла ему бесповоротно принять новое слово и то, что стоит за ним, тем более, что оно еще воспринималось как нечто, скрытое в густой пелене тумана. Немалая роль в этом принадлежала слухам и сплетням, что бродили по мазанкам Гамбура, вселяя в сердца страх и сумятицу.

Муллы и приспешники кулаков, баев, затаившихся до поры до времени, всячески раздували эти слухи, используя для подтверждения их любую возможность. С этим Пулат сталкивался чуть ли не на каждом шагу. Надоело ему сидеть без дела, разозлился он и пошел как-то в кишлак, чтобы поговорить с председателем ТОЗа, Товарищества по обработке земли. А в кишлаке кипели страсти. Разделившись на группы, во дворах, а то и просто у чьих-то ворот, люди спорили, доказывали друг другу что-то, сообщали небылицы.

Председателя Наркула-ота он нашел на суфе возле мечети. Высокий кряжистый старик лет шестидесяти сидел под карагачем и что-то пытался доказать молодому парню. Несколько человек сидело рядом, изредка бросая реплики. Увидев Пулата, он встал, сказав парню:

— Вон представитель власти идет, йигит, что непонятно, объяснит.

Пулат поздоровался с людьми. Ответив на приветствие, он произнес:

— Очень кстати пришли, Пулатджан. Прошу. — Он указал место рядом с собой.

— В добром ли вы здравии, ота? — спросил Пулат, присаживаясь.

— Аллах милостив, йигит!

— Милостив! — усмехнулся тот парень. — Тогда почему он засуху послал? Чем я буду кормить жену и сына, если ячмень на корню засох? Опять в долг жить?! Зачем мне такие милости?

— Как ты в толк не возьмешь, Юлдаш, — сказал ему ота, — год змеи, тут даже, прости меня, о, аллах, небо ничего не в силах сделать. Испокон веков так было.

— То год змеи, то скорпиона, — проворчал парень, — нашему брату, бедняку, все они боком выходят. Еле концы с концами сводим, а тут еще какой-то колхоз придумали. Прав Сайдулла-ишан, все наши беды от них…

— От кого? — переспросил Пулат.

— От гяуров и тех, кто в рот им смотрит!

— Ты это брось, — сердито сказал ота, — за такие слова можно и голову потерять!

— Она у него пустая, — сказал кто-то, — так что не велика потеря.