Трое из Кайнар-булака

— Ничего, Пулатджан, — сказал тога, заметив, что тот расстроился, — руки, слава аллаху, при нас, мы с тобой не какие-нибудь калеки, так что через год превратим свой дом и двор в рай. Главное, есть вода, брат!

— В умелых руках и снег разгорится, тога, — сказал Истокин, пришедший посмотреть, как устроился Пулат.

— Правильно, Мишаджан, — кивнул тога, — свое дело легче пуха, а чужое, говорят, тяжелее камня. Мы же для себя будем делать-то.

— Верно. Но я должен предупредить вас, тога, что заботы об этом «рае» целиком лягут на ваши плечи. Где самому сделать, где — нанять усто…

— А Пулатджан? — спросил тога.

— У него работы будет столько, что некогда и голову почесать. С будущего года начнем увеличивать посевы хлопчатника, тога. А это внимания и труда требует к себе, ой-ей-ей сколько!

Хлопок выращивался на полях близлежащих кишлаков, об этом Пулат знал. И решил, что это даже лучше, поскольку чаще сможет бывать дома. Но в нем пока крепко сидел дехканин, и потому он спросил:

— А землицы дадут нам, Мишавой?

— Конечно. Как всем…

Через месяц после переезда Мехри родила. Девочку. Роды у нее были тяжелыми, повитухи, которых привела хола, мучились, как говорится, больше, чем роженица. Одна из них высказала мнение, что, пожалуй, аллах призовет к себе и Мехри, и ее дитя. Услышав это, тога бросился к Истокину, рассказал Ксении-опа о случившемся, и та, не мешкая, пошла к врачу. Словом, спасли роженицу и ее дочь, но врач сказал, что третьего ей не советовал бы рожать. Пулат, работавший в кишлаке Ходжа-кия, примчался в тот же день домой. К жене его не допустили старухи, успокоили, что она жива и здорова, поздравляли с дочерью.

— Какое имя дашь дочери? — спросила его Ксения-опа.

— Саодат.

«Благополучие», — перевела мысленно на русский язык Ксения-опа это имя. И одобрила вслух:

— Правильно, Пулатджан. Имя дочери будет всегда напоминать вам о благополучном исходе родов и…

— Я хочу, чтобы и жизнь ее была благополучной, опа, — сказал Пулат, мягко перебив ее.

— Ну, это само собой, — согласилась она…

Маленькая радость семьи Пулата омрачалась большими тревогами, которыми в то время жили кишлаки не только Шерабадского виллойята, но и всей республики. Все чаще и чаще слышалось слово «колхоз», смысл которого многих пугал. Отдать тягловый скот на общий двор, привести туда же лишнюю корову, телку? Прийти на помощь соседу, куда ни шло, но отдать насовсем?! Конечно, миром можно и зайца поймать, но жизнь не заяц, тут каждый свою голову сам обязан чесать… Примерно такие мысли не давали покоя людям. К этому времени, можно сказать, завершилось и расслоение крестьянства. Вместо баев появились кулаки. Причем, если до революции в каждом кишлаке было по одному баю, от силы — двое, то теперь богачей насчитывали десятками. На их полях гнули спины мардикеры и чайрикеры, амбары кулаков ломились от хлеба, а в конюшнях стояло по нескольку лошадей — рабочих, ездовых и специальных для улаков. Кулаки, как правило, не знались с бедняками, а к середнякам относились снисходительно, как к неудачникам. И вот когда появилось это новое слово, именно кулаки стали распространять о нем, вернее, о том, что стояло за ним, всякие небылицы. Вновь всплыла старая басня об общих женах и общих детях, об общем, человек на сто, доме и общем скоте. Сначала объединят рабочий скот, а затем… Небылицы эти были одна нелепее другой, но они пугали дехкан, порождали в их душах недоверие. И этим умело пользовались кулаки, утверждая, что поскольку-де колхозы дело добровольное, то и нет смысла спешить туда. Спасибо, мол, Советской власти, что дала землю и воду, а колхоз… это не для узбеков, пусть русские создают их у себя. Ну, и так далее…

Чтобы получить ответ на все вопросы подобного рода, Пулат, воспользовавшись тем, что Мехри, наконец, выздоровела совсем, пригласил в гости Истокиных. После ужина, за чаем, тога завел разговор о колхозе:

— Правду говорят, Мишаджан, что в этом колхозе все будет общим?

— Не всё, тога, — ответил Истокин. — Земля и рабочий скот станут общими, а люди будут работать во имя себя и других.

— А корову и овец наших не заберут?

— Нет. В каждом хозяйстве останется по корове и нескольку овец, чтобы обеспечивать нужды семьи. Заберут излишних.

— Значит, у Сатыбалды, например, вместо трех коров останется одна, овец десяток и лошадь?

— Ну, да. А все остальное будет принадлежать колхозу, то есть обществу. Что это означает? А то, что если вам захочется поехать на той, принять участие в улаке, вам дадут его коня. Не все же ему одному призы брать!

— Это, конечно, хорошо, — сказал тога, подумав, — если сорок родов породнятся, им врагов не бояться. Только одно меня смущает, Мишаджан.

— Что именно, тога?

— Видите ли, сейчас каждый свои жернова крутит сам, а тогда… Нужна голова, чтобы объединить всех смогла, иначе… Короче, хозяин нужен.

— Мы и будем хозяевами, тога.

— Все, что ли?

— Да.

— Ну, и начнут люди тащить себе все, что им подвернется. Сначала растащат хорошее — и скот, и инвентарь. Затем… словом, до последней соломинки. Я приведу на общий двор корову, потом, может, и телка не достанется.