Триумф. Поездка в степь

— На нервной почве могут. Минометы по своим бьют особо метко. Я еще в войну обратил внимание. Как по своим, так в девятку. И тут не в растеряйстве закавыка. А принцип какой-то есть. Закон, что ли, мировой, вроде теории относительности. Американские «летающие крепости» немцев со своими часто путали. Как шарахнут — бомб много — позиция в лахманы. Немцы — те, правда, не путали, те — как дадут, как дадут — мать честная! Воинственная немцы нация, аккуратная.

— Мы за тебя, Матвей, горой, — ласково пообещал Муранов. — Раз такая каша заварилась, я газету обязуюсь Вере-эллинке собственноручно относить.

— У Веры, — внезапно вмешался Петька-Боцман, — каждую весну подол полный — после разделки рыбы. Ей не до газет.

— Молчи, сатаненок, что травишь? — укорил сына Муранов. — Вера хорошая. Детей у нее семь штук, но ведь нашенские. Ни одного фрица, слава богу. Раскосый — вроде ходи — есть. Это когда она на кумыс подалась — в Ногайск. А у Гнатенок? Двое девок и, пожалуйста, два фрица. Оба в школе обучаются.

Жена Муранова, которая до сих пор молчала и вряд ли бы приняла участие в беседе, если бы речь по необъяснимой прихоти судьбы не перескочила на Гнатенок, довольно твердо для своей покорной манеры держаться, сказала:

— Девки шибко красивые. Что ж, им вешаться или утопиться прикажешь? Вы чего ж с Гнатенком их не защитили, а драпанули до Сталинграда? Вот немцы ваших красавиц и пояли. Им, значит, вешаться, а ты, значит, в благородстве будешь пресыщаться?

Ух, бедовый у нее язычок оказался, да и тема острая. Чуть коснешься — кровь брызжет. Ну у Муранова хозяйка — глаза прятала, прятала, а как за живое задали — наотмашь. У нас в городе иначе, у нас о юных фрицах что-то ни слуху ни духу. Скрывают потомство, стыдятся. А насчет Сталинграда она правильно мужу врезала.

— И впрямь, колхоз у меня сложный по нацсоставу и по производству, — тактично увел беседу в сторону Цюрюпкин, сёрбая из блюдца кипяток. — У Кролевца рядом — гони пшеницу да приобретай яйца у соседей на сдачу. А у нас? У нас — хлеб, стройматериалы, два шоссе вьются, биостанция, питомник. От чего зависит? От нации. Кто чем заниматься привык. Переселенцы — и швецы, и жнецы, и в дуду игрецы. Везде лозунги у нас приколочены — езжайте, переезжайте, переселяйтесь. Леса нет, а обстроиться им требуется. Давай, естественно, кирпич. На, бери, не жалко. Коренной же смотри да терпи, но не завидуй. Вечером у клуба коренные переселенцев ножами маненько и попыряли. Макогон дело мял, крутил, вертел, чтоб рознь не сеять, да и законопатил двух. Вот тебе — подружились. Проблема-с!

— Не жалуйся, Матвей Григорьевич, — возразил Воловенко, — председатель ты богатый, хороший, парень ты добрый. Проблемы у тебя обыкновенные, человеческие.

— Откуда взял, что я богатый? — настороженно поинтересовался Цюрюпкин.

— Коровьих лепешек на проселке много.

— И люди у меня зажиточные?..

Мурановы притихли в предвкушении ответа Воловенко. Они сразу сообразили, куда сейчас повернет беседа. Даже Петька-Боцман прекратил жевать пряник. Вокруг стола образовалась зона молчания. Воловенко, однако, не торопился.

— Расплачиваться как собираешься? — продолжал напирать Цюрюпкин. — Наличными или по нарядам?

Разговор пошел на откровенность.

— Согласно закону. Набежит им и за категорию, — вздохнул Воловенко, — третью пропишем.

И я внезапно понял по едва уловимым оттенкам, что все время — с самого нашего появления в кабинете — Цюрюпкин, а потом и Муранов, и гостеприимная хозяйка, и Петька-Боцман не выпускали из виду одного — сколько на нас, приезжих, удастся заработать? Ну, — мужицкая натура, прижимистая!

Впрочем, на каком, собственно, основании я их упрекаю? Я, что ли, лучше? Я сам над копейкой с утра до вечера трясусь — до смерти обрадовался, когда, завтракая у Цюрюпкина, сэкономил пять рублей. Просто бедность одолела и меня, и их. Обыкновенная бедность, хоть к бедным мы себя не относили и возмутились бы, если б кто-нибудь намекнул нам на истинное положение вещей. Мы не сознавали того, что сознавал, например, Макар Девушкин из романа Достоевского. Макар Девушкин и Федя Гуслин.