Триумф. Поездка в степь

— Мэни фершалка Надия Львивна усэ про вас розповила — и де вы, и хто вы, и куды пишлы. Вона усэ знае про всих, — ответил на немой вопрос Петька-Боцман.

Он ковылял впереди, подпрыгивая, чтоб мы ему пятки не отдавили. Рыжая шевелюра солнечным колесом катилась среди черного от дождя бурьяна.

— Эй, Боцман! — просто так крикнул я.

Он споткнулся и посигналил ладонью: мол, скорее, сердятся.

Цюрюпкин ждал нас не в конторе, а в своем кабинете с купленной в раймаге стандартной табличкой на дверях — председатель колхоза. Прорезь для фамилии пустовала. Напротив Цюрюпкина помещался канцелярский стол, обшарпанный, залитый чернилами. На нем валялись счеты с погнутыми спицами. Ага, вот дурака Епифанова место. Перед буржуйкой на жестяном листе горками лежали березовые дрова и антрацит. Стол Цюрюпкина был заполнен игрушечными корабликами, сложенными из газеты.

— О, Воловенко, дывы — линкор я будую. Сила! — воскликнул председатель. — Ну, сидай, другом будешь. А ты, экскурсант, стой, — обратился он ко мне. — Имей в виду, и все!

Его пьяная грубость уколола — он меня раскусил моментально. Я здесь, конечно, пока экскурсант. Из протеста я взял да и сел на подоконник. Вынул мятую отсырелую пачку папирос и, никого не угощая, задымил в обе ноздри. Дым сеял мелким зигзагом, с независимостью, как блатные на Бессарабском рынке.

— Меня, демобилизованного старшину-сверхсрочника, грозят снять с должности. Каково? Я, однако, с удовольствием, не цепляюсь. Капитан Макогон чертов, родич называется, пользуясь метеосводкой, выманул на бюро и вставил в пункт «Разное». Учти — в уборочную кампанию, когда меня дождь лупит беспощадно. За неувязку с политико-массовой работой и избиение колхозника. А какой Халупов колхозник? Рвач и жулик, прописанный в городе. Но я отбоярился, не лыком шит, а дранкой. Выпивая с ним после — он выпивал вроде как родич, а не как начальник райотдела, — я понял: против Цюрюпкина замышляют.

Дождь сыпанул опять. По серо-черной поверхности лужи извилисто пробежал озноб. Сперва редкие капли прокладывали выпуклые дорожки с наружной стороны стекла, а потом, зачастив, густо и громко ударили по земле, впрочем, не изменив внешне ее и без того промокшего вида. Зашелестела волнами на деревьях листва под окном — и смолкла; в ушах застыл однообразный, монотонный шум дождя, чуть ослабленный преградой.

— Между нами, друг ты мой Воловенко, — упрямо похвастал Цюрюпкин, — у меня с поставками лучше всех. Ну, может, не лучше, но и не хуже.

На кой нам его поставки? У нас самих забот по горло. Абрам-железный притаился в прокуренной бухгалтерии треста и ждет, как паук, телеграммы: к съемке приступили. Командировок он продлять и на день не любит.

— Потом — кто кирпичное производство на кооперативной основе наладил? Я. Мне сколько разов в милиции сулили: смотри, кооперативщик, Сибирь по тебе скучает. На больницу кирпич вне очереди давал, и на клуб, и на детсад, и на заборы, и на фермы. Уточняю — в район, не куда-нибудь. Чужим отрывал от сердца. Тогда Цюрюпкин был хорош. Взяток не брал никаких, даже запчастями. И не менял его ни на что. По звонку секретаря — пожалуйста. Сколько я по кирпичной линии неприятностей мал! А по черепичной? Сам с берданкой в засаде, как тать, ночевничал. И обломком мне голову просадили. Экскаватора добился! Господи Иисусе! Да ведь после войны печь своими руками загружал. А я без одной гляделки. Не-е-ет, освобождайте, освобождайте! Я, между прочим, от пенсии по инвалидности отказался. Апостол — не председатель. Я бумажные кораблики лучше детям складывать учну. Они хором хоть: спасибо, дядько Цюрюпкин! — скажут. А руководство — оно рази скажет по-людски спасибо?

— Нет, ни в жисть, — хохотнул Воловенко. — Благодарность еще выправит в приказе или премию кинет, а спасибо не скажет. Если он тебе сегодня — спасибо, то как же завтра матом? А матом тебя крыть — обязательно. Без мата ты обленишься.

Проницательный человек Воловенко, разбирает нюансы начальнических душ.

— И за что треплют нерв? — грохнул кулаком Цюрюпкин. — У меня «массовка» на высоком уровне. Возьмем, к примеру, газеты. Тридцать дворов законно выписывают, двадцать идут на стенд. Там я организовываю культпросвета Мохначева, чтоб вслух читал им. Я и на районку, между прочим, кирпич жертвовал. В редакционном коридоре куры одуванчик клевали — забор возвел почище кремлевской стены. Сам секретарь наш Журавлев распорядился: заборы из кирпича и досок под страхом уголовного наказания — не делать! Из-за этих заборов проклятых половину лесных угодий в России спортили. Я журавлевский приказ нарушил. — И Цюрюпкин понизил голос до шепота. — Жил, однако, человечишко на Вкраине мылий, который борьбу с заборами поднял. На три пэ его величали. Павел Петрович Постышев. Был да сплыл. Только насчет того: ша! Я по дружбе и выпивши сболтнул.

Цюрюпкин вскочил и нервно зашагал по кабинету, еще шире распространяя кругами тошнотворный аромат водочного перегара. Он объяснялся мутно, сбивчиво, и мне трудно было докопаться до сути — к чему он клонит.