Триумф. Поездка в степь

— Ох, Александр Константинович, история здесь ясная. И никаких — во-вторых.

— Да, история ясная, — повторил Воловенко. — Потопаем, брат, отсюдова. Скушно что-то. Полдень. Может, Цюрюпкин возник?

И мы, подсунув ключ под коврик, покинули гостеприимный дом, где так вкусно пахло жареным салом, одеколоном «Кармен» и где витал еще торжествующий образ женщины в цветастом сарафане и старомодных туфлях с перепонкой и пуговкой — божьей коровкой — на крепких загорелых ногах.

Дождь прекратился, но прикосновения воздуха были еще влажными, будто мокрые пальцы дотрагивались до щек и лба. Трава потемнела, набухла, и в ее зарослях выблескивала ртутно вода, которую не пропускал больше пресыщенный земляной покров. Солоноватый воздух разъедал гортань, как во время простуды, и терпкая свежесть не радовала, а наоборот, пронизывала до костей, не оставляя теплым на теле ни одного уголка. Ошметки еще вчера мощных туч, обгоняя друг друга поверху и понизу, спешили в пустынную глубину степи, за курганы, за жнивье, чтобы там, сгрудившись в беспорядке, вытряхнуть из себя короткую желтую, похожую на штык трехлинейки, молнию и пролиться последним в августе ледяным серебристым в отсветах ливнем.

Мы пока существовали отъединенно от Степановки, от ее сиюминутных — хлебных — забот, и эта отъединенность лично у меня служила причиной дурного настроения. Мне мерещилось, что время утекает безвозвратно, что мы ничего не успеем, что нас считают лодырями.

На пути нам встретилась церковь со сбитым — снарядом, вероятно, — и валяющимся неподалеку, чудом уцелевшим куполом колокольни. В главный притвор забрасывали мешки с зерном. Церкви мне никогда не нравились, и я не скорбел, когда попадались разрушенные.

Воловенко задумчиво следил, как двое чернявых малорослых парней в тельняшках разгружают машину.

— Учили меня в школе, в техникуме, что бога нет, — глубокомысленно произнес он. — А это что? В городе, может, бога и нет. Городу бог не обязателен, селу — позарез. Одни стены стоят, а гляди — хлебушко сберегают, коли рухнут, куда Цюрюпкин семенной фонд спрячет? Божий дом и сгодился. И ничего тут обидного для господа нет, он зерну рад, он зерно приемлет.

Речь Воловенко напугала меня и раздразнила. Для меня бог, религия, попы, церковь — сплошная дикость и, более того, контрреволюция.

«Почему им разрешают функционировать? — поражалась мама. — Мало они людей сгубили?»

После войны на нашей улице Энгельса отремонтировали уютную скромную церковь. Однажды я забрел туда во время праздника, на пасху, что ли, — ничего не понял из песнопений и дьяконовского речитатива.

Протолкался назад, к дверям. Вышел взопревший, взбешенный. Общеизвестно, что попы — отъявленная контра. Дядя мой громил Колчака — так офицерские батальоны в психическую атаку шли, псалмы распевая.

Спустя несколько лет — в году сорок девятом — церковь на Энгельса превратили в спортивный клуб для тяжелоатлетов. С утра до вечера из растворенного окна долетал звенящий грохот роняемых на пол штанг. Любопытно, приемлет бог тяжелую атлетику или нет? Хранит ли ее?

Я с подозрением покосился на Воловенко. Он будто почуял мои мысли:

— В вопросах религии своя сложность имеется. Божьи стены, а добро народное покрывают. Не только богатеи, но и беднота к церкви привержены. Нет, брат, сложность здесь имеется. Большая сложность.

Факт был неопровержимым — божьи стены действительно хранили народное — колхозное — добро, без них оно бы сгнило под открытым небом, и я смирился с реальностью, не споря.

Мы обогнули церковь и через запустевшее кладбище, прямиком направились в село. Кладбище печальное, убогое, нам не понравилось. Кресты повалены, могилы осыпались, утопли в траве. Единственный обелиск — с подновленной красной звездой и надписью — «Продотряд № 2».

— Без соображения здесь народ, — мрачно сказал Воловенко, подняв крест. — Не ухаживают за предками.

Крест мокрый, ржавый, пудовый. Воловенко нацелил его в холмик, а я, отыскав камень, вогнал несколькими ударами в податливую землю — сантиметров на тридцать.

— Нехай хоть торчит. То ли в Закарпатье! Ах, кладбища! Во Львове, Ужгороде да и в местечках. Самому бы полежать. Кругом дикий виноград, акация, малинник. Памятники чугунные, красивые. Молодежь экзамены готовит, целуются. Тишина, покой. А еврейские кладбища? О, богатые… Камень — мрамор.

— Ну, Степановке тишины не занимать, — заметил я, обидевшись неизвестно на что.

Вообще речи Воловенко вызывали у меня смешанные чувства, всю гамму — от восторга и полного приятия до подозрения и злости.

Мы вколотили еще пару крестов. Сели на скамейку покурить. Только затянулись — по тропе, скользя и расшлепывая лужи, прибежал пацан, отстегнутую шлейку штанов под мышкой зажимая.

— Эй, дядькы, ходы до правлиння. Дядько Цюрюпкин клычэ.

Я сразу догадался, что это Петька Боцман Утиный Нос, сын матроса — крупноголовый, огненно-рыжий, в дырявой тельняшке, разукрашенный сливающимися на щеках и подбородке веснушками.

Откуда он пронюхал, что мы на кладбище?