Тринадцатый хозяин

Я поднимаюсь и с невыразимым облегчением вижу Фрама. Он бредет в воде. Глубина — по локотки, хвост парусит течением. Фрам идет, нацелившись носом в что-то невидимое мне. Идет медленно, осторожно — пройдет несколько шагов и остановка, еще несколько шагов… и опять остановка. Станет и замрет с поднятой на шаге лапой, то передней, то задней — какой придется.

Я торопливо спускаюсь вниз. Фрам покосился на меня и опять целит носом в невидимое.

Я лезу к нему в ручей прямо в ботинках и крепко берусь за ошейник — я уже начинаю понимать, в чем дело.

— Вперед, — шепчу я. — Вперед.

Шагаем. Дьявольски холодная вода. Вдруг — фрр-р! Из-под куста взлетел тетеревенок и — колом вверх. Фрам так и вскинулся. Я крепко держу его рванувшееся тело, но темная охотничья душа его неслась за птицей все дальше, туда, где зеленые факелы древесных крон рвутся в небо. Я видел это по его безумным глазам.

Чем я могу удержать ее, несдержанную, неопытную?

— Нельзя! — говорю. — Нельзя! Тише!

Я глажу его — дрожащего, взволнованного. Глажу и что-то говорю, а он все смотрит и дрожит. Наконец, обмякает.

Мы выходим из оврага, и я делаю то, что должен был сделать полчаса назад — привязываю к его ошейнику длинную веревку. Я хочу немедленно дать урок, ясно показать Фраму, что нельзя делать, а что можно.

Я соображаю, как разрушить вред сорванной стойки, ругаю себя и уже ясно и логично размышляю о столетиях и тысячелетиях.

Вдруг Фрам прыгает мне на грудь. Я беру его мокрые лапы и гляжу в большие карие глаза. Он хочет ими что-то сказать мне. Мы садимся рядом, оба мокрые, одинаково взволнованные.

Фрам прижимается ко мне. И мне кажется — побеждают столетия.

— Ну-ну, не очень-то, — говорю я, а Фрам жмется плотнее.

Наконец, он сует голову мне под мышку. Замирает… Потом мы встаем и идем в поле — искать тетеревов. Теперь я уверен — столетия (и моя любовь) победили. Но я крепко держу конец веревки. Столетия столетиями, а так надежнее…

Яйцо

Сеттеры умные, честные собаки. Таким всегда был Фрам.

И неожиданно он стал воришкой.

Это случилось летом. Фрам потерялся. Его долго звали, стали искать и нашли в курятнике. Он стоял у лукошка, таращил свои открытые честные глаза, вилял хвостом и наблюдал, как куры несут яйца.

Его увели, взяв за шиворот.

На другой день Фрам опять исчез. Теперь искать его пошел я. Заглянул в курятник и вижу: Фрам стоит у лукошка и ждет, когда курица снесет яйцо. Дождался, пошарил носом в лукошке (курица отчего-то не возражала) и вытаскивает яйцо.

Сейчас оно разобьется. Но Фрам взял яйцо осторожно, «мягким зубом», как говорят охотники, взял и спрятал за щеку. Пасть у него большая, яйца и незаметно.

Фрам выходит из курятника тихими, осторожными шажками.

Увидев меня, воришка потупился и прижал уши.

— Отдай яйцо, — говорю я.

Стоит и сопит.

— Отдай.

Я протягиваю ладонь, сделав ее лодочкой. Фрам выплевывает яйцо. Оно падает в мою ладонь — розовое и блестящее. Фрам жмурится.

Мне смешно, но я размахиваю руками, показываю на куриное гнездо и говорю:

— Ах ты, разбойник. Разве можно красть? Кто так делает? Грабители! Псы-бродяги.

Затем приказываю:

— Пошел на место!

(Самое сильное наказанье. Фрам непоседа и долго лежать не может). Фрам идет на «место» и долго лежит на матрасике. Лежит и смотрит. И думает. О чем?..

На другой день (я работал за письменным столом) он подходит и трогает меня носом, зовет глазами, виляньем хвоста. Но куда и зачем? Что он хочет сказать мне? Я встаю и иду за ним. Фрам ведет меня сначала в сени — темные и прохладные, затем в катух. В черноте катуха я вижу кур, белых, как их яйца. Куры поют торжествующую Песню Снесенного Яйца.

Фрам подошел к лукошку и фыркнул носом на яйцо. Я беру его, ощущая ладонью его тепло и тяжесть, и ухожу. Фрам идет рядом со мной, такой довольный, будто снесся он сам.

«Ах ты, — думаю, — славный, лохматый псина!»

Сладкая вода

И в августе бывает жара. Мы — я и мой сеттер Фрам — брели бесконечным полем. Мы умирали от жажды, и нам опротивела охота.

«Вот, — думал я, — умные люди в такой день сидят где-нибудь в прохладе и едят мороженое. А дураки вроде меня — охотятся».

Судя по виду Фрама, он размышлял о мудрых собаках, отдыхающих в тени своих будок. Мы шли, едва переставляя ноги. Я облизывал пересохшие губы, Фрам вывесил длинный розовый язык. Но вот поле рассекли лесистые овраги. В них, как известно, бывают родники, ручьи и, на худой конец, маленькие болотца. Эти овраги сущая благодать в жаркий день. Но в первом мы нашли только прохладу, погребную, с запахом грибов и прели, а воды не было. Зато во втором овраге бежал ручей. Он был мал, тек скрытно — под тальниками да нависающей рослой, темно-зеленой и, наверное, очень сочной травой.

Фрам первый нашел его, кинулся в кусты и зашлепал языком по воде. Пил он долго, чавкал, фыркал и в конце концов выкупался, перемазавшись в грязи. Он вилял хвостом и лез с нежностями.