Тринадцатый двор

— Так вот. Ты — с семьдесят пятого, ровесник моего брата Вани, а я — с шестьдесят пятого, и нас в школе принудительно стригли. Так сказать, «оболванивали», чтобы все были на одно лицо, а точнее, не имели лица, и учили нас тому, что коммуниста предать может кто угодно, даже его лучший друг.

— Почему?

— Потому, что у коммуниста кругом враги. Не смейся. А главное, отличительная черта коммуниста, которой они гордятся, это неумение прощать ни врагов, ни друзей. Видишь, какая разница? А если хочешь знать моё мнение, то все эти деления на людей верующих и неверующих — дело рук сатаны, противника рода человеческого, отрицателя здравомыслия. Все мы, — обычные люди, в меру верующие, в меру неверующие. Плохо, когда не в меру. Я считаю, что люди у нас хорошие. Истуканов уверен, что народ у нас — дрянь. Вот и вся суть конфликта. У нас разные взгляды. Твоя задача — жить. А жизнь, она сама всему научит. Такой вот будет «наш ответ Чемберлену». Под «Чемберленом» понимай Истуканова Петра Виленовича, потерявшего портфель освобождённого секретаря комсомольской организации конструкторского бюро Московского радиотехнического завода и не получившего взамен чемодан с золотом отступного.

— Так их было два брата Чемберлена, — опять стал задираться Истуканов.

— Правильно, — примиряюще заговорила Нина. — А Грешновых — аж трое не считая Кости Дубровина.

Тем временем Павел Терентьевич напился и стал рассказывать Степану Леонтьевичу Адушкину, о том, как работал на заводе молотобойцем. И на спор, при помощи зубила и кувалды, перерубал вагонную ось.

— Брось чепуху молоть, — возмутился Степан Леонтьевич, — у меня отец был железнодорожником, вагонная ось диаметром со сковородку, это какое же зубило по ширине должно быть? И сколько долбить надо?

— Это я заливаю? Я чепуху несу?

Они сцепились, чуть не подрались.

Павел Терентьевич впервые был в отремонтированной Нинкиной квартире и ему всё нравилось. И ремонт, называемый европейским, и перепланировка.

Захмелевший Огоньков после того, как его разняли с Адушкиным, принялся было рассказывать похабные анекдоты. Его остановил ещё не сильно пьяный Василий, посоветовав сменить тему. Тогда Павел Терентьевич вспомнив об Иване Поддубном, признался, что и сам в юности занимался борьбой. Принялся демонстрировать захваты и приёмы. В ассистенты пригласил хозяйку. Стал показывать на ней, как Поддубный брал француза на «обратный пояс». Для чего зашёл к Начинкиной за спину и, продолжая объяснение, обхватил её за талию. Действовал Огоньков, как опытный обольститель, прикрывающий свои истинные намерения отвлекающими фокусами. По крайней мере, Нина воспринимала все его действия именно так, — хихикала.

— Руки в замок, — комментировал Павел Терентьевич, сцепляя пальцы с жёлтыми ногтями на животе у вдовы, — а затем рывок и к себе на плечо, а оттуда уже никуда не денешься.

Огоньков несколько раз кряду продемонстрировал, как делается рывок. Забрасывать Начинкину на плечо он не собирался. Нинке нравились крепкие, искренние объятия, замаскированные под романтическую сказку. Вроде и тискает, и при этом никто не виноват, потому что всем сидящим за столом объясняет, как обстояло дело сто лет назад.

— Да куда уж с плеча денешься, — смеясь, подзадоривала вдова, — останется только лежать да лапками перебирать.

В её голосе слышались согласительные нотки. В глубине расширенных зрачков то загорались, то потухали похотливые искорки.

Павел Терентьевич рассказывал уже о чём-то другом, а хозяйку дома всё не отпускал, продолжая бессознательно мять в руках.

У Грешнова и Истуканова сдали нервы. Пётр Виленович демонстративно громко встал из-за стола и ушёл, не прощаясь, а Василий крикнул:

— Терентьич, оставь её! Это моя баба!

— Да-а? — выходя из опьяняющего дурмана, спросил старый борец. — А я ей «обратный пояс» показывал.

— Все уже поняли. Отпусти.

Нина освободилась сама. Покачиваясь из стороны в сторону, она подошла к Грешнову.

— Нашёл, к кому ревновать, — приглушенно сказала она и притворно хихикнула. — Деду — семьдесят восемь, часы давно на полшестого.

В ответ на это Василий поведал ей душещипательную историю о том, как девяностолетний старик сошёлся с сорокалетней соседкой.

— Бабка его восьмидесятилетняя поехала к сестре на поминках помогать, а старику надо было ежевечернее лекарство в глаза закапывать. Так бабка попросила это сделать соседку. А та недалекая была, старухе по возвращении так и бухнула: «А твой-то ещё ничего» — «Как? Да ты что же, ему позволила?». А старик взял сторону молодой, стал с ней встречаться. Говоришь, не ревнуй. За нашим Терентьевичем глаз да глаз нужен. А то возьмёт на «обратный пояс» и готово.

— А я буду не против, — засмеялась Нина.

— Знаю. Только историю дослушай до конца. Как стал девяностолетний дед с молодой возиться, так в тот же год и умерли, — и он, и она. Как в сказке. Так-то водить дружбу со стариками. Души-то сливаются. А тут и старуха с косой, и это совсем не жена Терентьича.

— Не смешно.

— Смешно. Только ты не любишь правду признавать.